Это злая разумная опухоль

У меня никогда не получалось притворяться, что я не нахожу его веру абсурдной, но я поспешил ответить, что, по-моему, отец из него получился лучше, чем из многих. Он никогда, никогда не осуждал грешника. Во времена старшей школы я, случалось, возвращался домой на бровях, воняя пивом; первой заботой Фэншун было проверить, не видел ли меня кто-нибудь из Центральной баптистской (эту женщину беспокоили только внешние приличия), а папа негромко стучался ко мне в дверь, ложился рядом на кровать, пока надо мной вращался потолок, и спрашивал, как прошел мой день. О том, что комната, наверное, вспыхнула бы, зажги в ней кто-нибудь спичку, он не упоминал. Мы просто говорили о том, чем каждый занимался в тот день, до тех пор, пока я не затрагивал эту тему сам; тогда он вздыхал, и закатывал глаза, и цитировал какую-то малоизвестную шекспировскую реплику о том, как глупы те люди, что берут себе в рот врага, дабы он похищал их разум. Мне не сосчитать тех дурацких поступков, что я совершил подростком; однако мой отец никогда не заставлял меня думать, будто сам я был дураком.

Когда мне было двенадцать или тринадцать, отец заметил, что я читаю «Из России с любовью». Он откашлялся и заметил, что Ян Флеминг знал, как рассказать захватывающую историю, и это здорово – однако этот парень, Джеймс Бонд, не слишком хорошо обращался с женщинами, и мне, наверное, не стоит полагаться на эти книги как на руководство по построению здоровых отношений.

Еще раз повторю: священник-баптист. Библейский пояс. Шестидесятые.

Конечно, теперь-то понятно, что его позиция «Не судите, да не судимы будете» была чуть более эгоистичной, чем казалось, – однако по прошествии лет вообще многое становится понятнее. То, как его жена постоянно зудела о других мужчинах, которые могли у нее быть (я до сих пор в этом сомневаюсь); ее бесконечные вмешательства в наши личные дела, ее навязчивые требования, чтобы мы были ей друзьями и наперсниками, а не просто сыновьями. Ее негодование от одной возможности того, что я хочу какие-то свои мысли оставить при себе. Бесконечные придирки и насмешки, которыми она осыпала своего мужа все эти годы. Тогда я думал, что он – слабак и тряпка; я не мог понять, почему отец ни разу не воспротивился ей, почему всегда занимал ее сторону. А потому, что он знал ту так называемую правду, которую повторял себе год за годом, правду, которую она не позволяла ему забыть.

Это он был во всем виноват.

Покинув Баптистскую конвенцию, он с головой ушел в волонтерскую работу для Amnesty International (мой покойный брат Джон, работавший тогда на федералов, рассказывал мне, что из-за папиной защиты притесненных на него завели досье в КСРБ). Первый компьютер он купил в восьмидесятых, когда ему самому было почти восемьдесят: старый XT с монитором янтарного цвета. Поначалу он не мог разобраться с тем, что такое программы – «Я пытаюсь сочинить письмо в AI, а он мне дает написать только одно-два предложения, а потом перескакивает на новую строку и пишет “Неверная команда или имя файла цэ двоеточие…”» – но как много старых пердунов из того поколения вообще пытались вникнуть в суть компьютерной революции?

Он в конечном итоге всему научился. И с интернет-порнухой тоже разобрался без труда. Последний его компьютер мы с Джоном купили ему на Рождество. Я помог его подключить; отец сидел в другом конце комнаты, блаженно улыбаясь и не сознавая, что в диалоговом окне Windows видны все названия файлов и закладок, вереницей переселяющихся со старой машины на новую: UKBOYSFIRSTTIME.COM; ALT.EROTICA.GAY.BON- DAGE; ALT.EROTICA.GAY.DEATH-METAL.

Я бы обнял его, но отец сгорел бы со стыда, узнав, что я это заметил.

Дальше порно он не пошел. К тому времени как он понял, что не одинок, он стал одиноким: настолько скрытным, что даже другие геи, знавшие его долгие годы, ничего не подозревали. Однажды я предложил заказать ему на день рождения мужчину по вызову, но он сказал, что будет слишком стесняться («И к тому же ты знаешь, сколько они берут за один час?»). Но под конец жизни ему довелось установить небольшую – опосредованную – связь. На помощь пришел мой друг детства, он навещал папу каждый раз, когда бывал в городе, рассказывал ему новости о своем бойфренде из Нью-Йорка и своей жизни оперного певца.

Но – слишком мало, слишком поздно. Этот добрый, достойный, замечательный человек провел всю свою чертову жизнь, скрываясь, и умер, ни разу не испытав простого удовольствия от приличного траха. Возможно, я никогда не пойму противоречия, служившего основой этой жизни: его непреклонной верности сообществу, которое, вопреки своим агрессивным заверениям, что Бог есть любовь, так и не позволило ему почувствовать себя в достаточной безопасности, чтобы быть собой.