Этот берег

Она молчала и покачивала головой — с досадой или же в растерянном недоумении, потом посмотрела мне прямо в глаза, взяла меня обеими ладонями за щеки и заговорила тоном, каким в кино разговаривают гипнотизеры:

— Ты весь какой-то оглушенный… Ты обескуражен, словно сторож в краеведческом музее, ограбленном во время твоего дежурства… Сходи к врачу, проверь простату и наконец влюбись в кого-нибудь… Попетушись, похорохорься, пощелкай клювом по сторонам. Хватит тебе пылиться, словно ветошь…

— В краеведческом музее, — напомнил я.

Со мной простились. Я прошел досмотр и паспортный контроль и в состоянии нервическом, как пьяццолловские танго, нашел свой выход на посадку, в ожидании которой присел неподалеку — возле барной стойки.

Поначалу, перед первой рюмкой бехеровки, мне казалось, что это служба безопасности, при досмотре торопившая меня извлечь ремень из брюк, развинтила мои нервы, но после первой рюмки я сообразил: мои нервы рассупонила Агнесса. Что ей за дело до моей простаты? К чему все эти разговоры о любви?.. Я не люблю, когда со мною говорят о любви. Потому что в ней все дело.

Я это понял, когда понял, что вторая моя жизнь заканчивается, а еще я понял: не бывает первой-второй жизни. Жизнь у меня была одна, и я ее проиграл. Я прожил не свою, но чью-то нанятую жизнь, а мог прожить свою.

…Да, у меня был брак и были дети, теперь они повырастали. Я не был в браке паинькой, я и сейчас не пыльный паинька, Агнесса неправа. Кто-то у меня временами был, и что-то у меня бывало. Тут бывало, там бывало, так и этак, абы как и кое-как бывало. И в Хнове, и в Борисовке, даже и в Агросоюзе, — об этом скучно рассказывать. Рыбалка много интереснее, не говоря уже о кулинарии… Был даже в жизни эпизод, еще до всех детей, когда я выпал вдруг из своего молодого брака и переехал жить к одной в Пытавино, но новую семью с ней не завел, не получилось, да и смысла не было: все, что влекло меня в Пытавино, до уныния походило на Хнов, — и я вернулся в Хнов…

Но с Капитанской Дочкой, кто бы что ни говорил, у меня ничего не было и не могло быть, — и я никогда не прощу Хнову и в особенности каинам из нашей учительской, заодно со всей хновской толпой осквернившим дружбу между учителем и ученицей.

«Не суетись по бабам, — говорил мне мой отец, начальник велижской метеостанции, человек добрый, робкий, но и грубоватый в назидательных суждениях. — Не суетись в поисках лучшей любви: все они сначала лучшие, зато потом — худшие. Ты все равно не найдешь ту, у которой поперек».

Отец, ты был неправ. И если ты говорил со знанием дела, то есть если ты и сам искал, — ты не то и не там искал. Не лучшую — единственную любовь искать совсем не нужно. Судьба тем и отличается от приключений, что находит нас сама. Со мною все произошло само собой, словно я был в душном доме, и что-то постучало мне в окно, словно бы ветка при порыве ветра. Я подошел и распахнул окно, и тут же хлынул мне в лицо живой и свежий воздух сада. И я вдохнул его полной грудью, принимая этот вдох как должное, само собой разумеющееся. Можно вдохнуть, можно и выдохнуть, можно и задержать дыхание, если это тебе необходимо. Я думал, воздух — это навсегда, не подозревая, что настанет день, когда он весь уйдет в дыру, вроде озоновой, которую я сам и продырявлю в моих небесах.

Моя любовь. Это о ней я помнил втайне от себя, когда роптал на Бога, сидя в траве за колокольней. Это о ней я тосковал в степи под Харьковом и в поле под Полтавой, убежденный, что тоскую от вечерней сырости, от пустоты простора, за которым — неизвестность; от бездомности и одиночества… И это с ней я говорил не вслух все время, когда красил пристань в Каневе — покуда белый катер Авеля не подплыл ко мне… Моя любовь. Ведь это ей я предлагал, когда готовил чахохбили и грибную селянку гостям Авеля: ты попробуй, оцени, как получилось, ну пожалуйста, хотя бы посмотри… Моя любовь. Это о ней я думал дикую, по сути, мысль во время поисков пропавших мальчиков, о том, что, если б мы остались вместе, они могли бы быть и нашими пропавшими детьми, — и умирал от ужаса… Единственная моя любовь.