Этот берег

Он встал передо мной, распустил мой галстук, хищно примерившись, завязал на моей шее новый узел, затянул его и отступил на шаг назад, довольный своей работой. Узел давил, но ослабить его я не решался… Двери церкви со стуком открылись изнутри, на крыльцо вышел отец Богдан и развел их в обе стороны до упора. Толпа вздохнула, легкой волной подалась вперед, но священник жестом ее остановил. Вынул из-под складок одеяния телефон — и около минуты с кем-то разговаривал, покачиваясь из стороны в сторону перед гробами в темном проеме дверей. Потом спустился вниз, подошел к Гнату и Наталье и о чем-то начал говорить, склонив голову и опустив руки им на плечи. Я видел, как Наталья кивала в ответ, но не понимал, в чем дело, и решил, что отец Богдан уточняет с ней детали отпевания… Священник выпрямился, обернулся к тихой толпе и негромко объявил:

— Надо будет подождать.

Увидев Авеля, он подошел к нам и счел нужным объяснить:

— Везут из Глечика сына Краснокутских, если вы их знаете. Всего месяц пробыл там — и вот, загинул под Дебальцевом, домой только сейчас смогли вернуть. С ним затягивать нехорошо.

— Это правильно, — согласился Авель.

— Близкие мальчиков не против подождать, — на всякий случай сообщил отец Богдан, и Авель снова согласился:

— Это понятно.

Я вспомнил, что сельцо Глечик расположено в шести километрах за Агросоюзом и церкви там нигде нет…

— Что делать, будем ждать, — сказал отец Богдан, оставил нас, поднялся на крыльцо и растворился во мгле храма.

Ждать долго не пришлось.

В просторной тишине, нарушаемой шумом акаций за колокольней и слабым, словно чей-то стон во сне, очень далеким гулом самолета, возник звук медленных автомобилей, и вскоре толпа перед церковью должна была расступиться, чтобы пропустить микроавтобус, выкрашенный в болотный цвет, за ним — автофургон, крытый брезентом.

Из микроавтобуса вышли четверо военных, вытащили из него закрытый гроб, укрытый флагом. Осторожным усилием подняли его на плечи, внесли, опасливо поднявшись на крыльцо, в церковь — и очень скоро вышли на воздух… Из кузова автофургона выбирались люди, помогая друг другу, неловко, но надежно друг друга подхватывая. Поодиночке и кучками они поднимались на крыльцо и скрывались в церкви — кроме тех, кто предпочел остаться снаружи и смешался с толпой борисовских. Из кабины автофургона следом за водителем выбрался мужчина в черном костюме. Он помог выйти женщине в черном и, бережно придерживая на ходу, повел ее в церковь. Они оба проследовали мимо меня, эти двое молодых, на вид не старше сорока, людей. Женщина пыталась плакать, но похоже было, уже все выплакала и потому только хрипела… Они поднялись на крыльцо и, наконец, скрылись в церкви. Один из тех военных, что внес гроб, повернул ко мне лицо, покрытое каленым степным загаром, и произнес, отчего-то едва не извиняясь предо мной:

— Все как-то не так получилось… Три дня когда прошло?.. А потому что не сумели сразу его вынести, не пробиться было к балке — такой огонь… Конечно, вынесли, потом везли… Потом здесь с транспортом для всех как-то не так вышло в этой спешке… Нехорошо получилось.

Из церкви певучим эхом покатились слова девяностого псалма; я, обходя людей, подошел ближе, поднялся на крыльцо и, привстав на носки у порога, поглядел поверх голов. В сумраке переполненного храма золотым пчелиным роем горели свечи и пахло обмороком. Галстук нещадно давил мне горло. Я отступил и попытался ослабить узел, но не смог, до того туго он был затянут. Я сошел с крыльца, подался в сторону, где почти не было людей, обошел колокольню и сел на траву в тени шумных акаций. Если бы не галстук, мне было бы совсем покойно в этой тени, в одиночестве, куда не долетало посторонних звуков, кроме слов заупокойного канона… Упокой, Господи, душу усопшего раба твоего, — повторял я вслед за отцом Богданом, но не вслух — одними губами, не столько проникая в смысл и суть слов, но проверяя себя: свою память, свою способность к состраданию, и долго потом сидел на той траве, припоминая вслед за голосами из узких окон, из-под купола, погребальные стихиры Иоанна Дамаскина. И убедился, сидя в той траве, что сострадание, лишенное смирения, — чувство недоброе…

…Да, развалины жизни, как не рыдать над ними?.. Как могла эта молодая жизнь, вколоченная в гроб, обратиться в руины?…………………… Истинно, истинно говорю Я вам… — говори, говори, вот только гроб ты не откроешь и из гроба не поднимешь……………………… Восплачьте обо мне… — а обо мне кто заплачет, как это всюду принято? Никто, кроме вот этих, не слишком близких мне людей в костюмах, вышитых рубашках, в тугих косынках… Только они придут ко мне — не ради меня, я им — человек чужой, но потому, что так положено…