Этот берег

Я с ними говорил в своем наставительном письме тем языком, какому был обучен, то есть не прямо, но при посредстве персонажей и событий из произведений большой литературы… Зачем-то начал я с Раскольникова. Этот молодой хороший человек, возмечтав собою осчастливить человечество, молча спросил себя, позволительно ли сделать это ценой преступления. И спросил себя вслух: имеет ли право молодой хороший человек, ради счастья очень многих это несчастье, то есть преступление, совершить. Вопросам вслух всегда предшествуют готовые ответы, — и все там обернулось жуткой кровью неповинных, страхом и позором в собственных глазах… Кстати вспомнил я и рассказ «Четыре дня» полузабытого Гаршина о том, как одиноко и несчастно умирает хороший молодой солдат, ради какой-то бешеной идеи всеми брошенный на голом поле боя… Некстати или кстати я вспомнил и пересказал, что следовало, из «Хаджи-Мурата», — мне показалось, что картина разоренного и изгаженного солдатами аула произведет впечатление на моих адресатов, а молчаливое презрение выживших старейшин будет ими услышано… Я выдал мужу Капитанской Дочки весомый список книг — не буду их перечислять — не только о тоскливом безобразии ненужных войн, но и о том, как обрести и смысл, и счастье на иных, проторенных путях. В том списке первым был, понятно, Диккенс: я выбрал для начала три романа, не буду повторять каких. Я предложил ему прочесть пускай не все, что предложил, но обязательно хоть что-нибудь — и обязательно потом подумать в тишине. Но не в компании, а совершенно одному, где-нибудь под юным дубом на берегу, допустим, Клязьмы… Должно быть, я был не совсем в себе уверен, поскольку ознакомил Авеля с этими своими наставлениями, прежде чем отправить их по назначению. Авель в целом их одобрил, но заметил:

— Этот ваш ясный сокол, сдается мне, умом не блещет. Таких, как он, наверно, лучше просто напугать. К примеру, объяснить ему, что пули — это не стаи перелетных птиц, которые летают по календарю и строго в одну сторону. Они летят, когда хотят, куда хотят, к кому хотят, в любую сторону… Я уважаю твою попытку, — еще сказал мне Авель, — но об одном тебя прошу: не понуждай дурака к раздумью. Бес его знает, до чего он там додумается…

И все же я письмо отправил без поправок и без сокращений, как есть. Ответ пришел незамедлительно:

«Учитель! Спасибо Вам, я прочитала Ваш наказ. Что я могу сказать? Вы можете себе позволить прятаться за книжной полкой, но я себе такого уже позволить не могу. Все, что Вы нам пишете, — понятно и замечательно. Это ведь и я могла бы написать, быть может, и не хуже. Я не об этом Вас просила. Я Вас просила мне помочь — а Вы?.. Что ж, извините.

Ваша

Ка До».

Мне бы обидеться или расстроиться, — но отчего-то полегчало.

А там и похороны подоспели.

Отец Богдан назначил отпевание на одиннадцать утра, и у меня было довольно времени, чтобы съездить на велосипеде в Агросоюз, там в магазине «Подиум» купить костюм — не от Воронина, конечно, — обычный польский коричневый костюмчик вроде того, в каком я вел уроки в Хнове, — и первый мой костюм за всю мою вторую жизнь. К нему пришлось взять и рубашку, и неяркий галстук: привычная футболка была бы точно неуместной. В Борисовку я прибыл загодя, за двадцать пять минут до назначенного часа, в подобающем виде. Майданчик перед церковью был уже тесно заполнен людьми. Я встал на возвышении, в сторонке. Мужчины были кто в костюмах, как и я, а кто и в вышиванках. Женщин было больше: их круглые косынки покачивались передо мной по всей площадке, как гурт домашних птиц над поверхностью пруда. Над толпой, на высоком крыльце церкви, по обеим сторонам еще запертых дверей, на столах, покрытых вышитыми скатертями, стояли, будто в карауле, два закрытых гроба. Справа от крыльца, внизу на крашеной скамейке сидели неподвижно рядышком, держа друг друга за руки, Гнат и Наталья, — оба в черном, почти неразличимые в черной тени церковного фасада… Как выглядят родители Хомы, я не знал и потому не мог их разглядеть, но и родителей Гриши не было заметно нигде поблизости. Я увидел Ганну, поманил ее, спросил о них, и Ганна рассказала, что они уехали, когда я еще лечился в Киеве, — их срочно вызвали в Сургут, и они не стали спорить, опасаясь потерять работу, тем более что поиски детей тогда еще не дали результатов, и, по всему, Эмина с Милой ждала в Борисовке одна лишь неизвестность…

— Они прислали телеграмму из Сургута, — как будто утешая меня, сообщила Ганна…

— Ты разучился или никогда не умел? — услышал я над собой голос Авеля. — Я о краватке, — пояснил он мне. — Кто же так ее завязывает?