Этот мир не для нежных (СИ)

— Ладно, что-нибудь придумаю. Главное сейчас — колёса. Для начала проверить, а вдруг они не проколоты, а просто спустили?

Лив обрадовалась, но тут же оборвала радость в себе, опять предчувствуя подвох:

— Чего это ты стал таким милым?

— Всё очень просто, — вздохнул парень. — Мне до смерти надоело с тобой возиться. Ты просто притягиваешь неудачи, и чем дальше отсюда окажешься, тем лучше будет для меня.

Лив рассердилась:

— Почему это я притягиваю? Это у вас тут вообще место какое-то... Проклятое место. Вот.

— Не трогай наш посёлок, неудачница, — сочувствию Саввы пришел конец. — Ты лучше достань компрессор, чтобы шины накачать.

— Это каким образом я среди леса достану совершенно неизвестный мне компрессор?

— Вообще ерунда вопрос, — сказал Савва. — Тебе нужен Геннадий Леонтьевич. И я тебе даже помогу дойти до его дома. А?

— Какой такой Геннадий Леонтьевич?

— Да дедушка, самородок наш. Он вон там, недалеко, на склоне, живет. Отшельник, — с затаённым уважением произнёс Савва. — Никого к себе не подпускает.

— Так ты же сказал, что тут никого, кроме нас, нет? — удивилась Лив.

— Так ты про нормальных спрашивала. Кто бумаги показать может. А дедушка того... Не по этой части. Он у нас гениальный изобретатель.

Глава 4. Катастрофа ума одинокого изобретателя

Жизнь его не удалась с самого начала. А, может, наоборот, и удалась, только не с той точки зрения обывательского рассуждения о сущем, которой принято измерять судьбу, а с другой. Потусторонней. В общем, как посмотреть. Геннадий Леонтьевич воспитывался у дедушки с бабушкой, мать жила сама по себе, отца он не помнит. Единственное напутствие, которое дала ему родительница...

Он никогда, даже в самом раннем детстве, не думал о ней «мама». Только «родительница» или «мать». В одно из редких своих посещений родного дома, она села напротив трехлетнего Гены, цепляющего на ложку густую манную кашу, и сказала, обдавая тяжелым алкогольным смрадом:

— Ты родился рабом и если хочешь выжить, учись всему сам

Маленький Гена согласно кивнул и углубился в тарелку, разбивая ложкой особенно неприятные комки манной слизи. Мать с отчаянным страхом посмотрела на него, пробормотала, еле слышно: «Проклятое семя». Мальчик и ухом не повел. Что любовь, что ненависть — ему было абсолютно всё равно. Человеческие чувства для него всегда были как песок. Ни съесть, ни выпить. Взять в ладонь можно, да только — зачем? Всё равно меж пальцев утечёт.

Так и жил в родне: по природе свой, по жизни — чужой. В школу пришел только один раз, лет в пять. Посмотрел, послушал, больше не появлялся. Пытались его образумить всяческие соответствующие органы, но и тут не сложилось. Уж слишком необычный был мальчик. Поставили вердикт «умственно отсталый» и отступили. А кто в глухой деревне будет с ребенком алкоголички, лишенной родительских прав, возиться? На счастье Геннадия Леонтьевича, никто и не стал. Бросили его все в полном покое.

Сам научился читать и писать. В семнадцать лет пошел работать сапожником, затем печником, в девятнадцать освоил трактор, затем сдал экзамены на газоэлектросварщика, ещё через десять лет получил права на вождение автомобиля. Работал дальнобойщиком на бензовозах, освоил профессию токаря. Вся жизнь прошла по гаражам и механическим мастерским.

Но эта была жизнь внешняя, с точки зрения обывательской, неудачная. А была другая, потаённая, великая, распирающая горизонты, за которые никто из окружения Геннадия Леонтьевича не заглядывал, и заглянуть даже при всем желании никогда бы не смог. Да и не захотел бы никто туда заглядывать, стоит отметить по здравому рассуждению. Истины ради.

Это тяжёлое бремя упало на Геннадия Леонтьевича. Не из тех, что дает человеческая судьба, нет, другое — бремя познания невидимого, отчуждающее от мира людей. Когда впервые это случилось с ним, изобретатель точно не помнит, хотя, что именно случилось, помнит ярко и сочно. И да, с тех пор как Оно появилось и стало приходить в его жизнь всё чаще и чаще, забирая его настойчиво из той реальности, которую прочие многие считают нормальной, перед изобретателем открылись другие горизонты. То, что случилось однажды, Геннадий Леонтьевич называл про себя «схемой фантастического сна».

Видения наяву приходили всегда с одной и той же точки отчёта. Только что Геннадий Леонтьевич пребывает в настоящем и конкретном и вот уже летит непонятно как и куда. Внизу, под его бреющим полетом, жидкая, раскалённая магма. По ней ходят тяжёлые волны, летят искрящимися кристаллами брызги, поверхность выходит сама из себя, распространяя колебания, как на страшном, невозможном для человеческой жизни море. Больше всего на свете он боится упасть. На этой расплавленной жидкости — тёмные пятна, как острова. Поднимается шторм, огненное море волнуется неравномерно. Где-то спокойнее, где-то яростнее. А этих солнечных пятен! Не получится сосчитать — концов не видно, да и где ему успеть! Он летит и летит на невозможных, релятивистских уже скоростях...