Этот счастливый токсичный мир

Я проливаю свой чай от удивления. Нарочно долго вожусь, пока вытираю его салфетками. В это время пытаюсь придумать, что бы такого ответить. Но ничего не идет в голову. Я злюсь. Мне обидно и на самом деле хочется плакать. Алик это видит и начинает нервно елозить на стуле. Потом тоже берет салфетку и помогает мне вытереть столик, а сам тихо спрашивает:

– Зачем тебе так нужен мой секрет? Почему нельзя дружить без него?

– Потому что так не получится! – вскидываю я голову. – Секретик – это как… это как крем между коржами, видишь? – Я показываю на пироженки. – Вот эта половинка – ты, а эта – я. Если их просто прилепить друг к другу, они еще какое-то время подержатся, пока влажные, а потом высохнут и распадутся. А если между ними будет что-то скрепляющее, вроде крема, то они буду держаться, даже когда высохнут! Понимаешь?

– Не-а, – говорит Алик и запихивает пироженку в рот, как будто думает, что поймет мои слова лучше, если съест ее.

Я не выдерживаю и признаюсь в том, чего обычно никому не рассказываю:

– Если у меня будет твой секретик, ты меня ни за что не бросишь, потому что будешь бояться, что я его всем расскажу! Потому что если мы не будем друзьями, я уже не должна буду его хранить, ясно? Поэтому если ты правда хочешь со мной подружиться…

– Но так нечестно, – прерывает меня Алик. – Почему это у тебя будет мой секрет, а у меня твоего не будет?

– Ты совсем глупый? – Я ставлю чашку на блюдечко слишком громко. – Я уже рассказала тебе все свои секретики! Какие у меня любимые цвета и что я подарю мамочке на день рожденья. Я даже показала тебе, где держу свой дневничок! – Я указываю на розовую записную книжку с замочком, которая лежит возле меня, ожидая, когда я запишу в нее тайну Алика.

Он смотрит на меня очень внимательно и говорит:

– Нет, это мне не интересно. Я твой дневник все равно не прочитаю.

Это правда. Потому что я использую кучу значков, когда записываю. Я научилась этому у Воглера. Он психолог. А у психологов все записи о пациентах делаются на специальном языке, чтобы никто посторонний их не расшифровал. Воглер говорит, что в его работе очень важна эта… ко-фи-де-ци-аль-ность. У меня, конечно, не настоящая криптография, как у него, но я тоже использую много рисуночков и сокращений вместо слов. Я давно их выучила и выдернула странички с объяснениями сзади дневника.

– Тогда чего ты хочешь? – спрашиваю я.

– Настоящий секрет, – бубнит Алик с набитым ртом, лопая уже вторую пироженку. – Такой, который тебе, правда, не хочется выдавать. Тогда обмен будет честный.

Меня это так сильно злит! Еще никто не выпытывал у меня мои секретики. Я обычно делюсь какой-нибудь ерундой, и никто больше ничего не спрашивает, потому что все и так хотят со мной подружиться. Но Алик меня раскусил, прожевал и проглотил, прямо как эту пироженку. А я так хочу узнать его тайну, что выдаю:

– На самом деле Воглер – не мой папа!

Это мой самый секретный секрет, который мы с мамой никому не рассказываем. До меня запоздало доходит, что именно я натворила. И я жутко пугаюсь.

– Как это не твой папа? – удивляется Алик.

– Вот так, – бурчу я: отступать уже некуда. – Мой настоящий папа – моряк. И он… он однажды уплыл и…

Я не могу сказать, что он нас с мамой бросил. Чувствую, как опять подступают слезы. На этот раз их сдержать куда труднее. Но если я заплачу, наши мамы забеспокоятся, начнут бегать вокруг меня, и Алик так и не расскажет мне свою тайну.

– В общем, Воглер – это второй мамин муж.

Я смотрю на кукольные чашки под руками и в этот момент хочу перевернуть все – и столик, и поднос. Все разбить и все пролить и растоптать все эти пироженки. Я ненавижу их. Ненавижу мамины чайные церемонии. Ненавижу то, как она учит других мам, что женщина должна создавать уют в доме и делать себя и все вокруг красивым, чтобы мужчине было с ней хорошо.

Мамочка все делала для папы! Все! А он просто нас бросил! И не помогли ей никакие пироженки, и чаи не помогли, и красивые платья, и вот поэтому… Вот поэтому я решила, что лучше буду делать, как Воглер. Я буду собирать секретики. И тогда меня ни за что не бросят. Просто побоятся бросить! А свои секретики я рассказывать никому не буду. И тогда я смогу разрывать дружбу, когда захочу, когда мне самой надоест.

Но прямо сейчас я, как дура, проболталась тому, кто даже не хочет со мной дружить! Слезы капают на пирожные, но я терплю, отвернувшись от мамы, чтобы она не заметила. Мне тяжело дышать, потому что я стискиваю губы. Боюсь, что, если открою рот, начну судорожно всхлипывать. Но сопли забивают мне нос, и я чувствую, как лицо становится пунцовым от нехватки воздуха. Вот-вот придется дышать ртом, и тогда…

И тут Алик быстро берет салфетку, сжимает мой нос и шепчет:

– Сморкайся!

И я сморкаюсь. И от удивления перестаю плакать.

Алик морщится, пока кладет салфетку на поднос, где полно фантиков, а потом становится серьезным и говорит.

– Я жду свою бабушку. Это мой секрет.

Я беру еще одну салфетку и повторно высмаркиваюсь, а потом гнусавлю:

– А что в этом такого секретного?

Алик смотрит по сторонам, потом наклоняется ко мне и взволнованно шепчет: