Этот сладкий голос сирены

Парк Космонавтов занимал собой довольно большое пространство, дальним, неухоженным краем переходя за черту города и смыкаясь с лесополосой, заложенной еще в те поры, когда в правительстве был Тибайдуллин-старший и было принято решение – все что можно, активно озеленять. Теперь же его внучка, Римуля, без устали прочесывала этот парк из конца в конец, а в лесополосе чуть не заблудилась. Было уже темно, холодно и довольно страшно и, чтобы себя подбодрить, Римуля напевала: « Я, Красная шапочка, я, Красная шапочка, я иду по лесу и никого не боюсь, я несу пирожок и горшочек масла…» Вот такое бывает иногда у людей дурацкое поведение. Вдруг Римуля споткнулась и чуть не упала – перед ней зловеще высился памятник космонавтам, где из гранитной платформы выступали мощные, тяжеловесные фигуры в каменных скафандрах, протягивая вверх, к забитому облаками небу, каменные, похожие на лопаты руки, в которых как-то совсем уже не убедительно покоились маленькие и хрупкие космические корабли. Этих космонавтов было скорее жаль. Куда тянулись они, такие тяжелые, такие неповоротливые, такие уродливо рубленные, такие земные?

Римуля села на край платформы и обожглась от ледяного ее холода, и чуть не вскрикнула. Но тут услышала стук… Если бы это был обычный стук, Римуля, возможно, и не обратила бы на него внимания. Стук же был особый. Тук-тук, тук-тук, - это идет котенок. Пустите котенка ночевать! Темно на улице, холодно, ветер, пустите котенка к теплой печке. Тук-тук, тук-тук, - бежит козочка. Откройте козочке дверь! Так с ней в детстве играл отец. Тук-тук… - идет котенок на мягких, пушистых лапках…

Стук шел по каменной платформе, и откуда-то снизу, и откуда-то сбоку… Римуля медленно встала. Стук оборвался. Вокруг была тишина и немота, даже звезды затерялись за облаками. Римуля вся обратилась в слух… Вот опять – тук-тук, тук-тук, это идет котенок… Римуля сделала несколько шагов в сторону, казалось, слышится оттуда – и чуть не упала, споткнувшись. Присела, провела рукой по холодной, шершавой поверхности, выступающей над землей – что-то похожее на чугунную крышку люка… И откуда-то из-под нее, снизу, глухо, жалобно донеслось – тук-тук, тук-тук, - это идет котенок… Крышка прилегала неплотно и чуть покачивалась. Римуля уперлась в край и навалилась всей силой. Из темной щели дохнуло затхлостью.

- Папа! – отчаянно крикнула Римуля.

- А… - откликнулось эхо.

Но, кроме отражения собственного голоса, Римуля услышала еще что-то.

- Папа! – опять крикнула Римуля.

И еще больше сдвинула крышку. Щель увеличилась настолько, что в нее вполне могло проскользнуть ее узкое тело. Опираясь на руки, Римуля просунула ноги и нащупала напоминающую ступень скобу, потом другую. Не задумываясь, ловко, как обезьянка, она стала спускаться в глухую тьму, все более леденящую, все более влажную, все более липкую. Вдруг скобы-ступени оборвались…

- Папа! – крикнула Римуля.

- А-а… - донеслось, откликнулось в ответ слабо и шелестяще. Как будто тьма вздохнула.

Где-то внизу, под ее ногами, вспыхнул слабый свет. Вспыхнул и погас. Римуля схватилась руками за предпоследнюю скобу, повисла, вытянувшись на руках во весь рост и… разжала руки. Летела она недолго, но ей казалось, что долго. Ноги провалились в рыхлое, мягкое. Остро запахло гнилой листвой. Опять вспыхнул тусклый свет фонарика с умирающей батарейкой и перед собой Римуля увидела двух людей, примостившихся у стены каменного колодца. В одном с трудом узнавался отец, да, он был заросший и грязный, но, главное, он был так худ, что почти прозрачен. Рядом с ним сидел чужой, незнакомый мужчина.

- Папа! – закричала Римуля.

Тибайдуллин затрясся. У него не было сил даже плакать.

Рассветало. Сквозь щель в отверстии далекого люка просвечивала все более отчетливая белизна. Но здесь, на дне, тьма только чуть разрядилась, да так и застыла в вечных серых сумерках. Римуля сидела молча, прижавшись к отцу. От пережитого волнения он утомился и задремал. Валентин Петрович привыкшими к сумраку глазами жадно всматривался в Римулю, все больше узнавая в ней ее бабку, красавицу казачку…

… Она обычно вставала рано и босиком, в разлетающемся шелковом немецком халате - переливающемся, струящимся, роскошном, - шлепала на кухню, ставила чайник и варила кашу для маленького Тибайдуллина. Лежа в денщицкой, восемнадцатилетний Валентин Петрович жадно впитывал каждое ее слышимое движение, каждый шаг легких ног – шлеп, шлеп… Сердце его билось сильнее, приятно, взволнованно. Чувствовал он себя так, как если бы выпил бокал шампанского или, как если бы рядом заиграл хороший духовой оркестр. Он любил духовые оркестры. Шлеп-шлеп… Она выпивала стакан чая, выкуривала тонкую папироску и только после стучала в дверь денщицкой: «Эй, парень, жизнь проспишь!»