Евангелие от Магдалины. Тетрада Фалло

И вот мы стояли в Царской камере. Да, казалось бы, царь мог захотеть себе камеру и получше. Темная, чуть вытянутая, с гнетущим ощущением толщины стен — толще этих стен нету на свете. Самая глухая в мире могила. И вот где бермуды Михалыча действительно были неуместны — неподвижный, вечный холод, и притом невозможность вдохнуть глубоко — воздуха нет. В конце камеры, как сгусток тьмы, стоял гроб — выдолбленный тяжелый камень, самый тяжелый гроб в мире. Особенно вдруг испугало меня отверстие, которое уходило за гробом в темную стену и кончалось близким тупиком, словно кто-то хотел вырыться, вырваться из этой тьмы, но сил в этом камне хватило ненадолго. Мы сгрудились возле этого страшного гроба... как будто бы гробы бывают нестрашные! Но, глядя на этот, думаешь, что все-таки бывают повеселей! Мы молча стояли вокруг него, словно на похоронах близкого человека, а в сущности, на похоронах самого себя — там, глядишь, уже не будет времени все обдумать, а тут вроде бы еще есть!

— Говорят, тут не был похоронен фараон. — Звук голоса Мити не летел, а падал тут же, здесь звуки не летали. — Говорят, жрецы использовали это для инициации. Человек ложился вот сюда, и жрецы, сойдясь над ним, мгновенно лишали его дыхания. В точке смерти, говорят, слетаются все твои прошлые и будущие жизни, и все знания входят в тебя, и дух твой становится божеством! Потом жрецы пытались вернуть инициированному жизнь, и, если это удавалось, он вставал из гроба богом!

Митя вздохнул.

— Но сейчас, как вы понимаете, инициации здесь уже не проводятся, так что не бойтесь! — счел необходимым вставить свою ироническую реплику Гуня, и все усмехнулись бледно и криво.

— Тогда я хочу отсюда уйти! — прохрипел Апоп и, упав на четвереньки, стал протискиваться под тяжелой плитой в узкую, оставленную кем-то щель, словно специально для бегства за секунду до того, как выход отсюда закроется навсегда. Наверное, уже много тысячелетий существует этот лаз... и на китайскую чайную церемонию, символизирующую переход в небытие, тоже лезут по узкому лазу, привыкая к тесноте последнего твоего жилища. Так же и тут. И сразу, если кто-то запаникует, начинает чудиться, что лаз этот вот-вот закроется глухо и навсегда.

Вслед за Апопом Михалыч пихнул Мальвинку: лезь, спасайся хотя бы ты. Мальвинка уползла. Пошла неподвижная, давящая тишина — вдруг не стало совсем никаких голосов приближающихся или удаляющихся туристов. И эта глухая тишина пронизывала насквозь. Не паникой — ужасом: становилось ясно, что ты не выберешься из этой каменной горы никогда: слишком длинный и узкий лаз, а силы и мужество вытекают из тебя стремительно, как вода из дырявого ведра. Звук и тепло не проходят сквозь эту толщу, а ужас, идущий неизвестно откуда, вдруг пронзил всех от головы до пят. В такие минуты и выясняется настоящая сила: кто будет стараться по-прежнему улыбаться, а кто полезет без очереди, всех окончательно испугает и погубит.

Вслед за Мальвинкой нырнула в лаз соблазнительная Сиротка: мы долго наблюдали ее прелестный круп, который никак не мог втиснуться в лаз, хотя сюда, когда все было спокойно и мы еще не прониклись ужасом камня, она проскользнула сравнительно легко. Наконец попка ее исчезла. Если дальше действовать по тому же закону, то следующей должна спасаться я. Я посмотрела в полутьме на застывших, поблескивающих от пота, как восковые фигуры, Митю, Цыпу, Гуню и Станислава Николаевича. Мне почему-то страстно захотелось, чтоб список людей, остающихся после меня в этой Камере Смерти, был бы другой: этот состав никаких хороших предчувствий во мне не вызывал.

— Ну... так ты лезешь или нет? — проговорил Гуня. Судя по голосу, его значительно больше устраивал бы вариант «или нет».

Весело подмигнув Мите — надеюсь, глаз мой задорно поблескивал в темноте, — я нырнула. Протискиваться в щель стало вроде бы гораздо трудней: неужели действительно камень медленно опускался? Страх переходил в ужас: туда пролезала свободно, а теперь не могу! Гуня громко сопел сзади, и его страх добавлялся к моему, уж лучше бы Гунин страх удалялся бы спереди, а не давил сзади. Наконец я все же «выдернулась» из-под плиты и, так и продолжая стоять на четвереньках, подняла правую руку и вытерла пот. Эта камера была как батарея парового отопления изнутри, с прорезающими боковые стены непонятными вертикальными пазами, в самом крайнем пазу и застряла каменная плита, медленно опускающаяся, перекрывающая лаз... или много тысячелетий назад уже застывшая в неподвижности? Оборачиваться туда совершенно не хотелось, хотя Гуня уже яростно бодал меня головой в мягкое место: пусти, пусти, дай же вылезти, я боюсь: вдруг эта страшная каменная плита окончательно опустится. Тысячелетия не опускалась — и вдруг специально, по случаю нашего появления, опустится? Не слишком ли большая честь? Я старалась уже успокоиться и даже, покачиваясь, поднялась с четверенек... да, все-таки лицезрение самого тяжелого в мире гроба не проходит бесследно!