Евангелие от обезьяны (СИ)

Странно, но улицы с тех пор изменились не так сильно, как можно было ожидать. Если, конечно, не считать минаретов, нависающих над покатыми крышами малоэтажной застройки вместо некогда изобиловавших здесь церковных шпилей. Не считать их трудно, согласен; но речь не о том. Просто сами улицы, вопреки представлениям оставшихся по ту сторону колючей проволоки, не покрылись ишачьим дерьмом и не увешались по обе стороны бухарскими коврами. Дворянские особняки не сменились глиняными мазанками и вайнахскими башенками из горного камня. Да, кое-где прямо на улицах стоят развалы, которые раньше запретили бы как портящие исторический облик района: фрукты-овощи, специи, семечки, семечки, еще раз семечки, кальяны, курительные смеси, молельные коврики и, подозреваю, неплохой выбор дури, готовый посоперничать с амстердамским. Но это частности; в принципе же и в христианской локалке, и в свободной зоне развалы точь-в-точь такие же, сирые и убогие. Равно как и сами улицы, и коммерческие ларьки, и наползающие друг на друга аляповатые дешевые вывески, и палатки с приготовленной грязными руками приезжего неумехи дрянью, предлагаемой в качестве фастфуда. Квинтэссенция всего плохого, что вкладывают в понятие «азиатчина». В этом смысле мы вовсе не так далеко ушли от советских братьев из Всесоюзной уммы, как нам хотелось бы. Европейцы, блин.

Именно за этими раздумьями я попадаю в весьма щекотливую ситуацию. Уже почти на выходе из милого проходного дворика на Пятницкую я слышу приближающиеся звуки стрельбы, а мгновение спустя в арку – то есть, прямо мне навстречу – на скорости дрегстера влетает пассионарный таджик с автоматом, отстреливающийся от невидимых мне преследователей. Тот факт, что моджахед отстреливается, меня спасает: таджик смотрит не на меня, он смотрит назад. Мгновения, пока он не повернул голову по ходу движения, мне хватает, чтобы метнуться к стене. Но она предательски гладка, спрятаться некуда; у меня есть около пары секунд (пока таджик

не вбежал из арки во двор), чтобы придумать, как остаться в живых.

Что бы вы сделали на моем месте? Я успел рассмотреть два варианта: либо распластаться по стенке в позе «хэнде хох», понадеявшись на милосердие врага, либо, следуя инстинкту, так и не атрофировавшемуся со времен войны, попытаться замочить противника с помощью подручных средств. Я успел поднять с земли камень, метнуть его из-за угла в висок набежавшего таджика и лишь после этого распластаться по стенке в позе «хэнде хох».

На этот раз я не промахиваюсь. Воин Аллаха подкошенным кулем обрушается оземь. Тринадцатый? Узнать не успею: тело практически сразу же получает контрольный в голову, а меня окружают и берут на мушку одновременно несколько федералов.

Круглолицый ширококостный прапорщик – мясная порода, похожая сразу на все роли Михаила Пореченкова, – выходит из арки, кладет большую мохнатую лапу на дуло ближайшего к нему автомата и опускает его долу. Лыбится во весь щербатый рот. Смачно так лыбится, по-отечески. Добрая, одиозная и непонятная миру русская душа, объект терзаний всех классиков от Радищева до Сорокина. Бррр-р.

– Ты как так, браток?

– Я журналист, товарищ прапорщик. Попал сюда до взрыва, тестировали машину. Отбился от коллег – как рвануло, так они сели в тачку и умотали, а я ссал во дворе, меня забыли. Непривычные.

Имперская патриотическая харя батяни-комбата расплывается в еще более отеческой улыбке, по которой одновременно хочется и всплакнуть, и двинуть кувалдой.

– Воевал?

– Воевал.

– С нас пузырь, брат. От самого метро гнались за этим пидором. Прыткий, как, сука, ящерица. Подворотнями уходил. – Прапор тычет дулом в лицо убиенного таджика, затем теребит щеку мертвеца казенным десантным ботинком. На смуглой коже остается отчетливый след протектора – классическая «елочка». Прапор сплевывает на труп, достает сигареты «Camel» и зажигалку, закуривает.

В течение последующих пяти минут я раскрываю перекуривающей братве подробности тест-драйвов новых тачек, а также, что вызывает в них гораздо больший интерес, подробности тестов девушек для съемок ню в журнале «Гедонист». Взамен узнаю детали нападения на отряд, возглавляемый батяней. Они тривиальны: куда-то шли, выполняли какой-то приказ, были обстреляны мирными жителями. Последним на сей раз повезло куда меньше, чем давешним тинэйджерам в Dolce&Gabbana: завалили всех, мой таджик был последним; в то время как в отряде прапора двое получили легкие ранения, только и всего. Их сейчас увезут «в город», ждем скорую.

– Мне не надо пузыря, – прошу в финале, – тем паче что халяльной водки здесь все равно нет. Мне надо тоже «в город», чтоб по-быстрому и без вопросов. Организуешь, товарищ прапорщик?

– А то, – склабится тот.

Через десять минут я проношусь через Большой каменный мост в санитарном автомобиле в обществе двух дуболомов-подранков. Одному задело по касательной руку, у другого более сложное ранение – прошило навылет икроножную мышцу, хотя кость осталась нетронутой. Склиф, куда нас везут, в двух шагах от подземной стоянки с моей «Ягой». Спасибо, дружище.