Евангелие отца

Мальчик устал идти. Он хотел сесть. Сколько ему было? Мало, очень мало для жизни, но нет ее в пустыне, и для нее ему было как раз, чтобы умереть. Но даже этого пустыня ему не подарила... Она дала ему больше, чем смерть — она дала бессмертие. А говорили люди, что нет хуже зла, чем вечная жизнь. Говорили и мечтали о ней — мечтали о худшем из зол — мечтали о вечности. Мечтали о том, что может наступить только после смерти. Наступит ли? Никто не знает, даже этот мальчик, который сидит сейчас у камня и ждет, когда солнце перестанет быть злым к нему и его матери.

Она больше просто не может. Она больна. Она выглядит больной: как рано ушла ее молодость. А отец? Он зол. На маму, на солнце, на пустыню, на глупого цезаря, заставившего их идти далеко от дома. Но больше всего он зол на него. И мальчик знает — почему. Взрослые часто думают, что Бог живет где-то в небесах. Они думают, что Он живет для них и ждет их молитвы. А Он живет сам по себе и люди должны это понять. А Он живет только в детях, потому что только дети верят по-настоящему и Он уходит к другим детям, когда на смену Вере приходит разум.

Мальчик долго смотрел на уходящее солнце. Сейчас отец встанет и скажет: «Пора в путь»….

Отец встал, размял ноги, посмотрел на сына странным взглядом, который так часто мальчик последнее время ловил на себе. Отец медленно перевел взгляд на почерневшее небо, на котором стали рассыпаться звезды, что-то про себя пробормотал. Отец не был плохим человеком — он просто устал от этой жизни. Он хотел прожить ее не так. Он тихо сказал: «Пора в путь».

Плохо быть евреем, которого обманывает собственная жена. Нельзя это. Не по закону. Но он просто глупый плотник, который любит жену! Что тут скажешь? Остается только молиться и постараться забыть о своем горе: один такой, что ли на этой печальной земле? А закон — что Закон? Позор ведь хуже. Бывает, когда надо закрыть глаза и просто не увидеть. Закрыть уши и не услышать. Вот может беда и пройдет стороной. Сын - не сын, а придет время, и он уйдет, и позор уйдет вместе в ним. А пока...

- Вставайте. Надо идти, пока видна дорога. Ночью прохладнее — надо пройти еще немного.

И мальчик встал, и встала мать, и посмотрела на мужа с тем виноватым выражением лица, которое помнил мальчик с первых своих ясных дней: ее глаза всегда были полны стыда. Кто верит женам, даже если делает вид, что верит? Кто верит женам, когда видит их детей и знает, что чудеса бывают только в сказках?

Надо идти. Впереди долгая дорога.

Гл. 20

- Итак, я родственник Иуды? - Разговор выглядел со стороны похожим на картины позднего свихнувшегося Пикассо. Когда уже было не разобрать: где насмешка, где прозрение, а где обострение болезни. Да и разбираться никто не хотел. Какая разница, что — главное сколько.

- Да, но Вам мало что это дает, кроме разве что шанс попасть раньше других в психиатрическую лечебницу. - Рыцарю было смешно?

- А как быть с Вами? Вы же тоже… вроде как ... того? Не простой человек. Вы же — рыцарь? - Я понемногу наглел.

- Я — рыцарь по профессии. И за мной не тянется такой неприятный след, нашкодившего родственника. - Ему точно было смешно.- Я вот все жду, когда Вы перестанете паясничать, сядете и выслушаете то, что я Вам скажу

И я опять молча сел. Странное дело: последнее время я делаю то, что мне говорят, как кукла на веревочках. Дернули — ручка вверх, дернули — ручка вниз.

- Курить можно?

- Курите, если хотите. - Открылась дверь, и вошел один из тех молодых и молчаливых из аэропорта. У него на подносе была пепельница, пачка каких-то сигарет. Израильские, что ли? (Тарабарщина какая-то на пачке написана) и спички.

- Нас подслушивают? - Я прикурил.

- Нервничаете? - В его голосе как будто даже жалость какая-то проскочила. – Нет. Нас не подслушивают. Это, вообще то, грех, если Вы помните. Библию давно читали?

Вот этого еще не хватало!

- О рыцарях и подслушивании в Библии ничего нет. - Я терял энтузиазм. И, кажется, мне становилось немного не по себе. - Интересно все же...

- Что? Кто Вы? Подслушивают ли нас? Или Вы про Библию? - Кажется, этот Рыцарь соскучился по болтовне за последние четыреста лет — несет его, как клошара, корчащего из себя гида на мосту Александра III.