Евангелие страданий

И он углублялся в это слово, не желая дать слову возвысить его до себя, не желая оставить тени и образы действительного; и это слово утешения, слово силы становилось для него семенем сомнения. Ведь если человек, совершеннейшее из творений, – думал он, – зол, тогда и вся земная жизнь лежит во зле. Или же все, что есть в земной жизни, становится злым посредством человека, а без него, само по себе, оно и не доброе, и не злое; но тогда все есть лишь видимость, нечто не-сущее, а это – определение злого. Где тогда добро, где совершенство? В этой образной речи говорится, что отец, хотя он и зол, дает, тем не менее, своему ребенку благие даяния, о которых тот просит, и не дает ему камень, когда тот просит хлеба, или змею, когда тот просит рыбы[158], – и затем звучит слово, в котором этот образ находит такое употребление: если вы, будучи злы, умеете давать даяния благие, не даст ли их и Отец ваш Небесный? Но являются ли хлеб и рыба благими даяниями в себе и для себя, не суть ли они таковы лишь постольку, поскольку в них есть нужда, и не является ли нужда в них неким несовершенством, присущим человеческой жизни. И даже когда человек нуждается в них, разве не бывает порой для него полезнее, чтобы ему в этом отказали, как это было с блудным сыном, когда он просил о хлебе, а получал лишь рожки и желуди, в более высоком смысле нуждаясь в том, чтобы прийти в себя и обратиться от своего ложного пути. Итак, человек может уметь, то есть быть способен давать благие даяния, но не может распознать, действительно ли они благи, равно как и, напротив, злодей может быть способен давать злые даяния, но не может распознать, действительно ли они злы. Сеявший на своем поле хорошее и чистое семя, был, конечно, способен его посеять, но, делая это, он не знал, что выйдет, не знал, что произойдет, пока он будет спать, и что ему с ужасом придется увидеть, когда он проснется[159]; и даже если бы он и не спал, он не знал бы заранее, что́ ему – к еще большему ужасу – пришлось бы тогда увидеть. Человек может знать нечто как полезное, он может считать его полезным, основываясь на собственном размышлении, или на опыте, или на свидетельстве других, он может быть способным это представляющееся полезным дать, но он не знает, дает ли он действительно то, что думает дать. Он может знать, что есть благое как таковое – совершенное в себе и для себя, – но дает ли он благое, он не может знать, если только он желает знать это иначе, нежели в безразличном для всякого знании о том, что он в принципе способен давать благое и иметь его данным ему, – знании, не отвечающем на вопрос заботы: благое ли даяние дал ты в этот раз? И если его душа не знает такой заботы, то он напрасно носит имя отца, ведь отец отличается от всякого иного человека именно своей заботой, и даже от лучшего друга отец отличается тем, что его забота превосходит заботу друга. Но тогда в мире нет ничего благого и совершенного; ведь все благое, стоит ему появиться в мире, сразу же оказывается сомнительным; но сомнительно благое не есть благое; и благое, которое способно быть таковым лишь до тех пор, пока оно никак себя не проявляет, не есть благое. В мире же благое всегда зависит от предпосылок, которые отнюдь не благи.

И так выходило, будто нет ничего сильнее сомнения; ведь тому, что он сам понял, сам испытал, в чем сам с участием и заботой, к своему огорчению, убедился: тому, что земная жизнь есть суета сует[160] и желание человека дать доброе даяние бессильно и только питает душу беспокойством, – он находил теперь подтверждение в святом слове. Ведь он с ясностью и отчетливостью понимал теперь значение этого слова именно так, полагая, будто это слово отнюдь не ищет утвердить прекраснейшее в жизни, чтобы оно и впредь пребывало, но, напротив, втихую судит его, предоставляя ему исчезнуть. Таким разъяснением он силился помочь себе, пусть даже и сознавая, что это не может помочь ни ему, ни кому бы то ни было. Ведь чем помогло тебе то, что ты затворил глаза для блеска этого мира; чем помогло тебе то, что ты затворил уши от мирской болтовни; чем помогло тебе то, что твое сердце стало холодным и все – тебе чуждым и безразличным; чем помогло тебе знание того, что люди не дают благих даяний; чем помогло тебе то, что ты узнал глубочайшую боль человеческой жизни – что даже любовь неспособна давать даяния добрые – О! чем помогло тебе все это, если только твои глаза не открылись вновь для того, чтобы видеть горнее, небесное величие; если твои уши не открылись для слышания невыразимых речей, звучащих свыше; если твое сердце не стало чутким и изобильным, и если ты не протянул руки для того, чтобы принять всякое даяние доброе и всякий дар совершенный, который нисходит свыше, так, чтобы твоя левая рука не знала, что делает правая?![161]