Евангелие страданий

Апостол обращается здесь к единственному, чтобы дать ему понять условие, которое делает для него возможным принять добрый и совершенный дар. Этим условием является то, что дающий – Сам Бог, а иначе дар не был бы добром, благом; этим условием опять же является совершенство, а иначе это добро не было бы совершенным даром. Земная нужда отнюдь не является совершенством, напротив, она есть несовершенство. Если поэтому человеческое даяние и могло бы совершенно удовлетворить ее, то все же оно было бы несовершенным даром, поскольку несовершенна земная нужда. Но настоятельно искать доброго и совершенного дара от Бога есть совершенство; а дар, совершенный в себе и для себя, совершенен еще и постольку, поскольку совершенна нужда в этом даре. Прежде чем в человеке проснется такая нужда, в нем должен произойти коренной переворот. Суетное искание сомнения – это первая попытка человека найти этот дар. Сколько бы ни длилось это искание, оно не может никогда прийти к концу; и все же оно должно быть окончено, завершено, вернее – прекращено, дабы единственный мог быть тем, кого апостол называет начатком созданий[173]. Ведь апостол, конечно, имеет в виду здесь новый порядок вещей: первый человек отнюдь не был начатком созданий, ведь и создан он был последним. В древнем порядке вещей человек приходит последним, и сомнение словно бы стремится пройти через все, предшествующее ему; в новом же человек – первый, так что нет ничего, что лежало бы между Богом и ним, но он таков только при условии, которое он не может сам себе обеспечить, ибо оно – Божий дар. Поэтому говорит апостол, что Бог по совету Своему родил нас словом истины[174]. Да и как должен был сделать Он это, если не по Своему совету; разве Он заключал с человеком договор о том, что будет советоваться с ним? Но тот, кто рождается словом истины, тот рождается для слова истины. Условием, необходимым для этого, является Божий дар и совершенство, которые делают возможным принять добрый и совершенный дар. – Апостол говорит: «По совету Своему родил Он нас словом истины, чтобы нам быть некоторым начатком его созданий». Если ты снова призовешь здесь на помощь сомнение, оно, как всегда, представляясь нечто дающим, тут же лишит тебя этого. Оно не допустит, чтобы необходимое условие было даром, и тем самым отклонит от тебя совершенство, а значит, и возможность принять совершенный дар; ведь разве не является несовершенством не всецело нуждаться в Боге и потому не всецело нуждаться в Его благом и совершенном даре?

Поскольку же необходимым условием является здесь не что иное, как совершенство, постольку оно должно и быть хранимо как таковое: не делиться и не дробиться, получая лишь половинную значимость, а также не искажаться. И вот когда глаза веры продолжают неотступно искать горнего и ясно видят небо отверстым[175], апостол желает позволить единственному и даже побудить его употребить сомнение верным образом – не для того, чтобы сомневаться в том, что стоит непреложно и что должно непреложно и неизменно стоять в своей вечной ясности, но для того, чтобы сомневаться в том, что само по себе преходящее и должно постепенно исчезнуть: чтобы сомневаться в самом себе, в своей собственной силе и способностях так, чтобы они все более становились неспособностью, которой ты все более и более совлекаешься. Ведь неверно сомневающийся сомневается во всем, но только не в самом себе, а сомневающийся ко спасению сомневается только в самом себе по вере. Апостол дает теперь поэтому место наставлению, которое должно утвердить и сохранить единственного в том, чтобы быть начатком созданий. «Итак… всякий человек да будет скор на слышание»[176]. На слышание чего же должен быть он скор? Может быть, долгих речей сомнения или человеческих мнений, или измышлений собственного сердца? О! Тот, кто скор на слышание подобных вещей, чего бы он ни достиг в мире и чем бы ни стал, едва ли стал исполняющим то, к чему наставляет следом апостол: стал медлен на слова; ведь расторопность в том, чтобы следить за всем этим, рождает как раз расторопную речь. Но тот, кто скор на слышание божественного слова, которое звучит и теперь, как и прежде, когда человек молчит, когда фарисеи и книжники отошли или же приведены в молчание, когда толпа разделилась и удалилась, – тот становится также медлен на слова, ведь услышанное дивно насыщает его и делает все более скорым на слышание и все более медленным на слова; да и что ему говорить здесь? Он не скажет даже, как Давид: о, Господи! поспеши же! – но он говорит своей душе: поспеши же, о! поспеши услышать.