Евангелие страданий

Апостол, из послания которого взят этот текст, в следующем за ним отрывке предостерегает против земных помыслов и похотений, стремящихся проникнуть в общину и утвердить в ней суетные различия и разделения, дабы разъять связь совершенства[184], соединяющую членов общины как равных пред Богом, и поработить их царившему и всегда царящему в мире правилу «оказывать лицеприятие для корысти» (Иуд 16). Апостол хочет сделать для единственного живым и жизненным то, что так часто подчеркивает Писание, утверждая в достоинстве бедных и смиряя сильных: то, что Бог не взирает на лица. И поистине, если человек помнит об этом и хранит душу трезвой и целомудренной[185], он не станет заблуждаться в своем видении жизни и человека и «держаться веры… с лицеприятием»[186]. Ум его будет обращен к Богу, и его взгляд не будет блуждать и глядеть не на подобие Богу, а на мирские различия. И если в собрание войдет человек с золотым перстнем, в богатой одежде, он не станет глазеть на его одежду и не позволит чувственным очам развлекаться ее великолепием, а чувственной душе сделать его рабом человека, не умеющим подняться над озабоченностью вещами, искание которых ведет к такому рабству. И если войдет бедный в грязной одежде, он не укажет ему глазами, чтобы тот занял презренное место возле его скамейки для ног. Если даже порой он и будет забывать это равенство, теряя самого себя и рассеиваясь в обманчивых мирских различиях, все же когда он снова придет в освященное место, его душа будет хранима там в равенстве пред Богом и укрепляема в том, чтобы хранить это равенство и в мирской суете, ничем не смущаясь. Пусть в мире сем царит неутомимая суета различий, которые ищут разукрасить или очернить жизнь и обращаются то манящей целью, то наградой победителю, то тяжким бременем, то спутником потери; пусть в мире сем внешняя жизнь то тщеславно раздувает различия, то озабоченно и трусливо тяготится ими; – но здесь, на освященном месте, словно в могиле, не слышен голос правителей; здесь, словно по воскресении[187], нет различия между мужчиной и женщиной[188]; здесь не звучат самонадеянные претензии умников; здесь не кажут себя мирские роскошь и великолепие, ведь здесь их видят, словно бы не видя; здесь тот, кто учит, всем слуга; здесь бо́льшим является самый малый, а самый сильный в мире сем является более всех нуждающимся в заступничестве; здесь все внешнее совлечено как несовершенное, и равенство является истинным и спасительным – спасительным равным образом для всех. Ведь если здесь пользующийся миром сим, как не пользующийся[189], а не пользующийся не вожделеет им пользоваться; если «униженный хвалится высотою своею, а богатый – унижением своим» (1:9–10); если здесь находит прощение женщина, взятая во грехе[190], и судится тот, кто всего лишь смотрит на женщину с вожделением[191], – то разве не поистине присутствует здесь равенство, и разве не упразднено здесь рабство мира сего, закон которого улетучился, словно облако, и забыт, будто детский лепет, уступив место совершенному равенству «закона царского: возлюби ближнего твоего, как самого себя»[192], – так что никто не вознесен над тобой – ведь он твой ближний, и никто не унижен и не умален пред тобой – ведь он твой ближний, и ваше равенство ты утверждаешь и являешь тем, что любишь его как самого себя! Но, увы! тому, кто столь высокомерен, что и здесь не может забыть различия; и увы! тому, кто столь принижен, что и здесь не может забыть различия.

И так же, как равенство, образно говоря, бдит у входа в это святое место и смотрит за тем, чтобы никто не входил сюда, не отложив всего, что принадлежит миру сему, не отложив могущество и нищету, дабы прошение могло звучать одинаково истинно и значить одно и для властвующих и могущественных, и для тех, кто больны и печальны, и для того, кто опирается на скипетр, и для угнетенного, которому остается довольствоваться тем, что Бог – его жезл и посох[193], – так и всякое зиждительное рассмотрение жизни оказывается таковым или чувствует себя привольно только в этом божественном равенстве и благодаря ему: в равенстве, которое делает душу открытой для того, что совершенно, а чувственные очи слепыми для различий, и которое, словно пламя, все сильнее разгорается в различиях и, однако, говоря по-человечески, не сжигает их.