Евангелие зимы

Джеймс подался вперед, чтобы лучше видеть экран, но остался сидеть на полу у стола. Мы снова прошли весь уровень, и я старался играть не хуже Джеймса, чтобы ему не приходилось прикрывать моего аватара. На этот раз мы дошли до центра деревни быстрее, и я сразу выстрелил по верхним окнам, а в колодец бросил гранату. Грохнул взрыв, во все стороны полетели кирпичи.

– Отлично, – удовлетворенно отметил Джеймс. – Иначе они бы оттуда полезли.

– Я учусь, – сказал я, – но я бы облажался, если бы ты не объяснил.

Джеймс улыбнулся.

– Ты здорово играешь.

– Да, – гордо заявил он, – я и сам знаю.

Потом нас позвала Синди, и мы пошли к лестнице. В присутствии наших матерей я поблагодарил Джеймса за то, что он позволил поиграть с ним, и он помахал мне на прощанье. Я поднялся в галерею. Сияющая мать положила мне руку на плечо и пообещала Синди, что приедет во вторник. Я побрел к выходу, а мать повернулась к Синди и обняла ее.

– Как интересно, правда? – сказала она. – Спасибо тебе!

– Давай перестанем говорить друг другу спасибо и займемся делом, – ответила Синди.

Они расцеловались, мать пожала ей руку и быстро пошла ко мне – я ждал у дверей.

– Очень приятно было увидеть вашу галерею. – Я едва удержался от церемонного поклона.

Мы прошли мимо холста, на который я засмотрелся, пока мы ждали Синди. Тогда я разглядывал отдельные кубики, не понимая основной идеи, но теперь заметил, что это многослойная маска: почти исчезнувшие остатки плоти лишь намечали то, что видят все, не показывая настоящего лица. Кто, кроме сопляков, безмолвного дерьма вроде меня или Джеймса, осмелится явить миру мягкую, дрожащую плоть?

Мать держалась с уверенным превосходством. Пока мы были в галерее, солнце село, и мать залюбовалась темным небом и оранжевым светом от фальшивых газовых ламп на тротуаре. Она оглядела обе стороны улицы и зааплодировала руками в перчатках. Я смотрел, как дыхание вырывается у меня изо рта белым облачком и сразу исчезает.

– Еще довольно рано, в «Устричном мосте» должны быть места. Ты же голодный? – продолжала мать, когда мы сели в машину. – Давай отметим в ресторане наше новое начинание. Мы снова обретаем интерес к жизни!

– О да, – сказал я, – еще какой.

– Разве ты не рад? Ты похож на меня больше, чем думаешь. Мы еще прорвемся в первые ряды. В этом городе только о нас и будут говорить.

Я так и видел, как она яростно крутится на сцене, напрягая бедра и готовя ноги к прыжку: взлетай! Я знал: чтобы воспарить в воздух, нужна не только тренировка, мысленно ты тоже должен толкнуть себя вверх. Надо представить себя в воздухе, будто душа выходит из тела и смотрит на тебя со стороны, и далекий голос твердит: лети, лети, ну же, лети, – и ты отрываешься от земли.

Это умение силой воли заставить себя что-то сделать. Видимо, с помощью той же силы воли я лгал себе, подтасовал воспоминания и впихнул себя в другую биографию. Какой-какой Донован? Святой отец, как бишь его? Есть только мы с матерью, упорно пробивающиеся вперед в поисках яркой жизни, о которой всегда мечтали.

После ужина мы приехали домой и включили музыку восьмидесятых. Мать спросила, умею ли я делать мартини, – она выпила несколько бокалов в ресторане. Мне казалось, что коктейли смешивать несложно, но мать сказала, что дело не в рецепте, а в сноровке, и над этим мы и будем работать. Увы, она и не догадывалась, сколько сноровки мне понадобилось, чтобы сделать вид, будто мне страшно интересно. Выпивка – это выпивка, и больше ничего; любой алкоголь приводит к одному результату. Я много вечеров имел возможность наблюдать его у нас дома и знал, что сегодня будет то же самое. Мать велела мне смотреть и смешала новую порцию.

Я тоже налил себе мартини, следуя ее инструкциям. Я едва пригубил свой коктейль, а мать выпила залпом. Отойдя от меня, она прислонилась к пианино. Ноги у нее заплетались.

– Я обязательно добьюсь своего… То есть мы добьемся, – поправилась она, взглянув на меня.

Мне меньше всего хотелось новой зажигательной речи, но мать улыбнулась, и я понял: речь будет, если только не переключиться на старые излюбленные темы.

– Конечно, добьешься, какие твои годы. В смысле, ты выглядишь моложе большинства матерей в нашей академии.

Мать хихикнула.

– Ты очень любезен. Умеешь сказать то, что нужно. И кто тебя воспитывал? – Она неловко засмеялась, отошла от пианино и присела на подлокотник кресла Донована-старшего.

Я молчал, попивая коктейль у каминной полки.

– Я уже не так молода, – продолжала мать. – Мужчины не смотрят на меня, как прежде. Раньше во мне что-то было, а теперь ушло. Мужчина смотрит на тебя, и его мысли как на ладони…