Евангелие зимы

В понедельник утром, жуя хлопья, я развернул «Таймс». Хлопья успели размокнуть, пока я смотрел на заголовок. Подробности статьи расплывались в черно-белом тумане. Внутри меня разверзлась воронка, и я утонул в ее глубине, откуда невозможно докричаться и где не бывает света. В Бостонской архиепархии возникли проблемы: «Глоуб» напечатал об этом еще вчера. Вначале одного священника обвинили в нескольких случаях совращения малолетних, затем другого, и вот уже вся архиепархия вовлечена в скандал: масштабное замалчивание, выгораживание «своих», эпидемия совращений. Совращение. Я с трудом прочитал это слово – оно казалось неточным, неправильным.

Бывают случаи, когда все говорят: какой ужас, слава богу, что это не с нами и не у нас. Можно игнорировать взрывы бомб и применение силы за океаном, пока небоскребы не начнут падать в твоей стране. Можно выбросить из головы сплетни о соседях, сочтя их преувеличением, пока тумаки и крики, о которых ты слышал, не донесутся сквозь твои стены. Что делать тогда?

Скандал коснулся не только Бостона: начато крупное расследование, волна разоблачений продолжается. Страницы переворачивались сами собой, против моей воли, а я робко просматривал статьи, забывая большую часть информации, едва пробежав глазами строчку, перескакивая через слова, пока не добирался до конца, где упоминались обвиняемые – священники Род-Айленда и Коннектикута. Подробности предлагалось читать в следующих выпусках, и страх принялся когтить меня изнутри.

В газете не говорилось о приходе Драгоценнейшей Крови Христовой или отце Греге – там упоминались другие церкви и священники, но когда я читал, призраки нашего прихода и любимца нашего города проступали на странице остаточным изображением. Произнося про себя перечисленные в статье фамилии, я слышал смех отца Грега. «Общительный сосед, – говорилось там, – заметная фигура местного общества». Так газеты пишут об убийцах: «Мирный обыватель, всегда помогавший соседям».

Я подумал: может, прогулять школу? Прогул не только подогреет праведный гнев мистера Вайнстейна, но и вызовет подозрения. Все же знают, что я работал в Драгоценнейшей Крови Христовой! Мне захотелось побежать к дому Джози, сколоть с дерева ледяную корку и посмотреть, можно ли вернуть отражение нас двоих, прижавшихся друг к другу, восстановить его, как старую фреску, похороненную в склепе забытого города, и увековечить тот миг, когда я был нормальным старшеклассником, которого не надо переводить в Буллингтон, подвергать перекрестному допросу, продергивать в газетных заголовках и превращать в артиста цирка уродов, в чудовище с человеческим лицом, мечущееся в клетке, чтобы зеваки за прутьями спрашивали: «Как он дошел до такого, как допустил, почему ничего не сделал?»

А ведь меня не оставят в покое. Я много раз бывал в магазинах и насмотрелся на таблоиды с фотографиями покалеченных рабочих, изуродованных пластикой знаменитостей или похищенных детей. Каждый рад посплетничать об этих историях, но никому не хочется стать их участником. Есть нечто отталкивающее в людях, замешанных в эти истории, – в преступниках, семьях, в самих жертвах. Каждому приписывают жутковатые качества. Никому неохота знаться с подобными людьми. Мне самому неохота.

Естественно, новость уже разлетелась по академии. С улицы было видно, как в вестибюле кучкуются матери и няни, тихо переговариваясь и провожая взлядом каждого ученика.

– Ужасно, просто ужасно, – сказала одна мамаша, когда я вошел в дверь.

Страх неосязаем и нематериален, но он способен создавать весьма ощутимые эффекты. Он может обладать вкусом и запахом. Тяжелое табачное дыхание отца Грега и обжигающая горло вонь скотча потянулись за мной по школе.

Когда я подошел к столу миссис Перрич, меня заметила Хейзел, мать шестиклассника, которому я помогал в прошлом году. Она тронула подругу за руку, и они отделились от группы мамаш.

– О! – воскликнула Хейзел, цепляя на лицо улыбку, в которой я разглядел все признаки хорошо знакомой мне жалости. Она шагнула ко мне и положила руку мне на плечо. – О боже, – сказала она, поглаживая мне плечо. – Ну и вид. Что с тобой? Ты в порядке?

– Конечно, – ответил я и только после этого сообразил, что она говорит о моем глазе. – Это случайно, на новогоднем празднике.

Хейзел покачала головой.

– А то люди обеспокоены и могут подумать самое худшее. Ну, ты понимаешь. Про церкви, – сказала она наконец. – Про этот скандал. Ужас.

– Трудно поверить, – подхватила ее подруга.

Я не ответил, глядя на ее сапоги. Они доходили ей до середины икры и по верху были отделаны полоской бледного меха. Я видел девочку из нашего класса в таких же сапогах.

– И ведь не предугадаешь, – продолжала она. – Как такое можно предвидеть?

На меня уставились еще две мамаши. Миссис Перрич говорила по телефону, но тоже посматривала на меня поверх очков.

– Ты работаешь в Драгоценнейшей Крови Христовой, верно? – спросила меня одна из женщин.

Хейзел никак не могла убрать от меня руку: теперь она принялась поглаживать мне локоть.

– Наверняка это очень нелегко. Ну, ты же там работаешь, да?