Евангельские мифы

Весь вопрос не в том, насколько ценны и возвышенны нравоучения, приведенные в четвертом евангелии. Для нас гораздо важнее выяснить, во-первых, согласуются ли они с нравоучениями, которые приведены у синоптиков, и, во-вторых, можно ли их вообще признать устно изреченной проповедью. Что касается первого вопроса, то сотни исследователей, занимавшихся им, скрепя сердце, давали на него отрицательный ответ. Я говорю — скрепя сердце, потому, что ведь такой ответ исходил вначале от таких исследователей, которые верили в историчность Иисуса и которые благоговели перед его учением. Понятно, что они, стремясь спасти то, что казалось им надежной базой для обоснования историчности Иисуса, отвергли все, что казалось им ненадежным материалом. А таким ненадежным материалом представлялось им четвертое евангелие, ибо трудно было согласовать иоаннова Иисуса с синоптическим. Последней мало-мальски обороноспособной позицией защитников четвертого евангелия было утверждение, что различие между синоптиками и четвертым евангелием объясняется просто недостатком писательского дарования у синоптиков, ибо Иоанн сумел воспроизвести некоторые ценные элементы иисусова учения, забытые синоптиками, именно благодаря своей памяти и таланту. Согласно такого воззрения, изумительный проповедник Иисус должен был обращаться со своими старательно обработанными речами к своим двенадцати ученикам, из которых лишь один понял их и чувствовал потребность в письменном воспроизведении их. Мы уткнулись в явную нелепость. Да и сам Арнольд обесценивает свое предположение утверждением, что составитель четвертого евангелия сам неспособен был понять смысл большей части из воспроизведенных им изречений Иисуса. Как бы там ни было, но ни один здравомыслящий и добросовестный критик, который признает историчность синоптического или какого-нибудь иного Иисуса, не станет одновременно признавать реальность и иоаннова Иисуса»

Но, если те критики, который видят в синоптических евангелиях надежную базу для обоснования историчности Иисуса, если эти критики оказываются вынужденными отвергнуть мистического и мистифицирующего иоаннова Иисуса, то это вовсе не означает, что те из нас, кто признал синоптические евангелия собранием доктринальных и исторических мифов, обязаны признать a priori таким же сборником и четвертое евангелие.

Теоретически вполне мыслимо, что какой-нибудь реальный Иисус проявил себя, как проповедник и учитель совершенно независимо от предания, нашедшего выражение у синоптиков. Отождествление какого-нибудь реального Иисуса с готовым мифическим образом спасителя могло ведь иметь место уже после появления синоптических евангелий. Ведь иоаннов Иисус мог быть тем «другим Иисусом, которого мы не проповедовали». Такая гипотеза нуждается, однако, в тщательном анализе. И мы сейчас убедимся, что она оказывается несостоятельной.

Если мы очистим 4-е евангелие от всех мифических эпизодов, которых мы отчасти уже касались выше, если мы вычеркнем оттуда все чудеса, характерные для иоаннова евангелия, и мифические рассказы, которые у Иоанна заимствованы из синоптиков, то у нас все-таки останется целый ряд нравоучений. Вводные слова четвертого евангелия представляют собою, по-видимому, лишь новую вариацию доктринального мифа и имеют второстепенное значение: тем более, что вторая фраза введения является интерполяцией[96]. Дальше: четвертое евангелие пытается с места в карьер преподнести нам вымышленного мессию, который сам про себя говорит (III, 13), что он — «сошедший с небес сын человеческий». И если «Матфей» выводит нам проповедника, который говорит готовыми мудрыми изречениями, а «Лука» — учителя, преподносящего слушателям здоровые нравственные идеи в виде притч, то у Иоанна мы находим мистического «сына человеческого», говорящего чрезвычайно загадочные вещи. Человек, желавший сделаться учеником Иисуса, в ответ на его слова о необходимости сызнова «родиться», как простодушный оглашенный спрашивает: неужели человек может в другой раз войти в утробу матери? Иисус разражается тут довольно длинной проповедью, причем приводит и формулу крещения «от воды и духа». Один современный исследователь утверждает даже, что изречения, приводимые в проповеди к Никидиму, удивительно глубокомысленны[97]. Это глубокомыслие, мол, столь поразительно, что исследователь с трудом признает их неаутентичность. Но ведь тут нам достаточно будет обратить внимание на следующее соображение. Если возможно, что люди, имена которых неведомы, были способны создать притчи о милосердном самарянине, завет непротивления злу и многое другое, попавшее впоследствии в текст Луки, то вполне мыслимо, что и изречения о рождении от воды и духа, о спасении через сына единородного, о вкушении тела и крови бога, что все эти изречения принадлежат какому-то забытому составителю евангелия, который либо сформировал их совершенно оригинально либо воспроизвел какой-нибудь старый подлинник.