Евгений Иванович Якушкин (1826—1905)

Назначенный в 1857 г. министром государственных имуществ, он не ограничился переворотом в недрах министерства, но еще предпринял ревизионную поездку по губернским городам, избивая правого и виноватого. Многие председатели губернских палат были им смещены. «Рассказывали, — вспоминает Н. В. Шелгунов, — что два чиновника от нашей ревизии умерли от страха. Это могло случиться… Каждый чувствовал, что у этого человека не дрогнет рука подписать что хотите».^{58} На место изгнанных чиновников Муравьев назначал кого ему было угодно, не считаясь ни с желаниями, ни даже с возможностями людей. Вот так он взял и назначил своего племянника управляющим палатой государственных имуществ в Ярославль. Сам бесчестный, он как министр хотел иметь честных чиновников на местах. А в этом случае честность была гарантирована. Но перед тем как облагодетельствовать своего родственника, Муравьев, по-видимому, хорошенько ему пригрозил, зная, конечно, о том, что Якушкин на плохом счету у властей. В письме к Ефремову Евгений Иванович рассказывает, что «принципал», прежде чем предложить ему должность, посулил «сослать его на необитаемый остров».^{59} Дядя с племянником вообще сильно недолюбливали друг друга. Молодой Якушкин знал цену своему родственнику и относился к нему с неприязнью и недоверием, хотя и вынужден был принять от него услугу. Описывая Ефремову порядки в ярославской палате и свои планы по улучшению жизни крестьян, он предупреждает друга (служившего у Муравьева): «Ради бога, чтобы о письме этом не узнал принципал; все это фантазия, скажет он, да, пожалуй, так еще махнет пером, что я очутюсь в Бессарабии».^{60} Но уклад русской жизни был таким, что даже жестокий Муравьев не мог «не порадеть родному человечку». Просили родственники, просила жена — и вот племянник, которого он охотнее всего сослал бы «во глубину сибирских руд» вслед за его отцом, получает должность, о которой не мог бы даже мечтать молодой о не чиновный человек.^{61} Председатель палаты государственных имуществ был чрезвычайно важным лицом в губернии. Тот же Шелгунов, превосходно знавший быт русской провинции, говаривал, что «управляющие палатами старались держать себя с величественностию министров и, кажется, даже боялись шевелить головами, чтобы не потрясти губернских городов. Особенно сановничали управляющие казенными палатами и палатами государственных имуществ. Все они держали себя сановниками, потому что ощущали в себе большую силу, которой в других людях не было, все они жили барами, разъезжали в собственных экипажах, а жены их воображали себя статс-дамами».^{62}

Вот в такую-то должность и предстояло вступить 33-летнему Якушкину, не имевшему не только экипажа, но даже сколько-нибудь приличной одежды, женатому на милой и скромной интеллигентной женщине, которая была его товарищем и единомышленницей и которой так же пристало быть провинциальной львицей, как демократу Якушкину — сановником. Но таковы уж были парадоксы тогдашней русской жизни. Служил же Салтыков-Щедрин в должности вице-губернатора! «Назначение мое, — пишет Якушкин Ефремову, — будет не последним чудом. В Макарьевской Четьи-Минеи есть сказание об св. Антонии, что он летал на черте в Иерусалим, со мной совершено что-то подобное, только меня черт перенес не в Палестину, а в Ярославль».^{63}

Приходилось начинать новую, непривычную, страшноватую жизнь. Вот первое письмо Якушкина из Ярославля:

«От Вас первых, любезный Петр Александрович, получил я письмо в Ярославле, оно пришло в минуту жизни трудную и потому очень кстати. В первые минуты приезда я испытывал чувство человека, схороненного заживо. Не дай бог, как скверно. Мертвечиной кругом так и разит. Теперь пообнюхался, бежать некуда, стою, как в заколдованном круге, одно средство — держать себя ото всех дальше… Веду я себя, впрочем, очень прилично, тихо и смирно — закон исполняю… Палату я нашел совсем не в таком скверном положении, как думал, судя по слухам. Есть, впрочем, и здесь такие лица, перед которыми пресловутый Ванька Каин кажется мальчишкой и в которых мерзость доходит до поэзии. От этих поэтических личностей я надеюсь со временем избавиться — надо сначала хорошенько осмотреться. Работы, по крайней мере теперь, у меня столько, что я уже значительно похудел, — часов 10 или 11 в сутки сижу над бумагами каждый день — и удивительное дело, сижу с наслажденьем, я, бывший бумагоненавистник искони. По крайней мере здесь сталкиваешься с жизнью — неосторожный размах пера задевает живое крестьянское тело. Остановить этот размах — наслажденье».^{64}