Евгений Иванович Якушкин (1826—1905)

Если библиофильство николаевского времени было одной из форм протеста против оказенивания мысли и культуры, то библиофильство второ и половины XIX в. кроме функции сохранения культурных ценностей и их изучения взяло на себя и функцию их публикации, что делало его еще более общественно значимым.

В середине XIX в. возникает некий феномен в истории отечественного книгособирательства: тип библиофила-исследователя. Ни до, ни после этого не только в России, по и в Европе не соединялись вкупе и Ji таком числе замечательные знатоки книги, заметно двинувшие вперед науку о литературе. Как черту, присущую именно русскому библиофильству, отмечал эту особенность знаменитый французский библиограф Ж. М. Керар. В статье о Полторацком он с некоторым удивлением и большим уважением отмечает, что этот богатый русский барин «не только владелец книг; он отличается от других библиофилов тем, что старается как можно больше узнать о книгах. Чтение их заставляет его браться за перо; его исследования касаются именно книг и их авторов».^{191} Еще более ощутимо проявилась эта черта у книжников следующего поколения, к которому принадлежал и Якушкин.

Нет сомнения в том, что русское библиофильство было колыбелью истории литературы как науки. Все значительные исследователи в этой области, сформировавшиеся в 50-е гг. (т. е. именно тогда, когда история литературы становилась на академические рельсы), вышли из школы библиофильства: Ефремов, Афанасьев, Майков, Тихонравов, Пекарский и др. Все они были владельцами превосходных книжных собраний, позволившим им, если можно так выразиться, изучать книгу «живьем».

В сущности собрания книголюбов того времени выполняли и функции научных библиотек, которых тогда в России фактически еще не было (если не считать Библиотеки Академии наук в Петербурге), а потребность в них уже властно заявляла о себе. Поэтому особенно существенной чертой была доступность этих библиотек для любого исследователя книги, литературы, культуры. «Я давал книги всем любознательным по их желанию и запросу, — писал С. Д. Полторацкий А. А. Вяземскому в 1860 г., — книжные полки мои были им беспрепятственно доступны. Смотрели, поглядывали, пощупывали, брали что угодно при мне, когда я дома, или без меня, когда я отлучался. Все это делано мною вследствие правила — книги существуют для того, чтобы ими пользовались. Какой прок иметь книги и держать их под спудом и недоступными для других? Пусть ими пользуются. Ну, пропадет десяток-другой, зато сотни книг будут читаны, принесут пользу пли удовольствие и таким образом выполнят свое назначение».^{192} Такого же правила придерживался и Якушкин.