Евгений Иванович Якушкин (1826—1905)

Для того чтобы дать мальчикам хорошее домашнее образование, Анастасия Васильевна поселилась с ними в подворье Троице-Сергиевой лавры, где находилась Московская духовная академия, ректор которой в эти годы — архиепископ Филарет (Гумилевский) — был дружен с семьей Шереметевых, часто бывал в Покровском, любил мальчиков Якушкпных. Детям давали уроки преподаватели и лучшие студенты академии. Это дало им прежде всего превосходное знание родного языка. «Там есть отлично хорошие преподаватели по всем отраслям наук, — писал Ивану Дмитриевичу декабрист М. А. Фонвизин, — и покамест твоим детям дают уроки студенты академии, также образованные и хорошб учившиеся. Они берут за уроки несравненно дешевле столичных учителей, подобно им не сокращают времени уроков и очень старательны». «Я уверен, — пишет он в другом письме, — что русский язык твои дети будут лучше знать, нежели наши дети»,^{20} т. е. дети четы Фонвизиных, оставленные в России на попечение дяди и воспитанные французами-гувернерами.

На формирование убеждений и научных интересов молодого Якушкина значительное влияние оказала его учеба в прославленном Московском университете. Ему довелось слушать лекции замечательных профессоров. Гегельянец П. Г. Редкий преподавал энциклопедию права. Его лекции «вводили в мир мысли и будили нравственное чувство, — две заслуги, которые редко соединяются вместе».^{21} Древнюю историю читал Д. Л. Крюков, историю средних веков — прославленный Т. Н. Грановский, лекции которого собирали «всю Москву». Студенты-юристы, в том числе Евгений, испытывали особенно сильное влияние идей К. Д. Кавелина, преподававшего историю русского законодательства. «Трудно представить себе то обаяние, которое производил тогда Кавелин своим изящным изложением, своим необыкновенно скромным, но чрезвычайно приятным видом»,^{22} — вспоминал один из его студентов. Для лучших своих слушателей молодой и прогрессивно тогда настроенный ученый устраивал еще и домашние чтения. На них неизменно присутствовал Евгений Якушкин. «На домашних воскресных беседах его со студентами, — вспоминал В. И. Семевский, — преобладающее место занимал вопрос о крепостном праве, которое он громил резко и беспощадно».^{23}

Аполлон Григорьев называл Московский университет 40-х гг. «университетом таинственного гегелизма». Но его с полным правом можно было назвать рассадником свободолюбивых идей. В самое тяжкое для нравственной и интеллектуальной жизни время он выстоял и продолжал оставаться оплотом просвещения. Правда, Евгений успел закончить курс до наступления мрачного семилетия (1848–1855). Университетские годы подарили Евгению и замечательного друга — Александра Николаевича Афанасьева, впоследствии известного фольклориста и историка литературы. Их демократические, атеистические убеждения и противоправительственные настроения сформировались именно в эти годы. Е. И. Якушкин, в будущем далеко превзошедший своих учителей по радикальности убеждений, в студенческие годы много получил от них. В университете сформировались и научные интересы молодого человека. Ученик Кавелина и Калачова, он стал одним из крупнейших в России исследователей обычного права русского народа и других народов, населявших Россию.

В 1847 г. Евгений Якушкин окончил учение и уехал за границу для совершенствования в науках. Там встретил он грозовой 48-й год. У нас очень мало сведений о том, как жил он за границей, с кем встречался. Очень возможно, что он виделся с Герценом, с которым был знаком еще по Москве.^{24} Установить это не представляется возможным. В Париже, кроме учебы, его ждало еще одно важное дело — женитьба. Его невеста — Елена Густавовна Кнорринг принадлежала к обрусевшей шведской семье, жившей в Москве. Противодействие ее родни помешало им обвенчаться в России. Иван Дмитриевич (а он один остался к тому времени из старших Якушкиных) весьма одобрительно относился к этому браку. В марте 1848 г. он писал сыну в Париж: «Ты можешь легко себе представить, мой милый друг Евгений, с какой радостью я получил известие о твоей женитьбе. Крепко жму тебе руку и поздравляю с окончанием этого благого дела, столь близкого твоему сердцу».^{25}