Евгений Иванович Якушкин (1826—1905)

Сохранилось неопубликованное письмо П. Я. Чаадаева к С. Д. Полторацкому, в котором он просит последнего найти за границей молодого Якушкина, сына, как он пишет, людей, которых он сильно любил. По словам Чаадаева, Евгений Иванович изучает право в сопровождении «малютки, на которой он женился между двумя баррикадами».^{26} Действительно, свадьба эта состоялась в Париже в феврале 1848 г., в самом начале революционных событий, когда рабочий Париж бурлил, готовясь к решительной схватке с реакцией. Принимал ли молодой Якушкин непосредственное участие в парижских событиях, мы не знаем. Возможно, что слова Чаадаева были лишь эффектной фразой; возможно, что в ней кроется и более глубокий смысл… Об этом можно только гадать. Сохранились и письма И. Д. Якушкина, посланные Евгению из Сибири (через московских родственников) в Париж и Берлин. В них Иван Дмитриевич выражает беспокойство о судьбе сына, попавшего в самую гущу революционных событий. Написанные с оглядкой на цензуру (все письма ссыльных декабристов читались в III отделении), они, разумеется, краппе сдержанны и осторожны. Из них мы можем узнать только о передвижениях Якушкина по Европе. Так, в начале 1848 г. (до 20-х чисел марта) он живет в Париже, затем уезжает с женой в Берлин. В августе молодые находятся еще там. Очевидно, в конце этого или в начале следующего года они возвращаются в Россию.

У нас нет сведений об отношении Е. И. Якушкина к революционным событиям 1848 г. В это время он еще очень молод, ему всего 22 года, и его политические убеждения вряд ли уже окончательно сложились. Однако можно с уверенностью предположить, что пребывание за рубежом в 1848 г. имело большое значение для формирования его мировоззрения. Возможно, что он подобно Герцену после поражения революции 48-го года пришел к мысли об особом пути России и уверовал в общину как зародыш социализма. Во всяком случае вскоре он заявит себя пылким сторонником «русского социализма» Герцена.

Возвратившись на родину, молодой Якушкин прежде всего задумывает и осуществляет целый ряд преобразований в своем родовом имении, явившихся подготовительными мерами к освобождению его крепостных. В сущности, доходов с имения он уже почти не имеет и живет на жалованье. Основная его служба — преподавание законоведения в Константиновском межевом корпусе — не давала возможности содержать семью, и молодой человек берется еще за несколько дел: он преподает гражданское и уголовное право в Сиротском доме, становится директором чертежного архива Межевого ведомства, занимается литературной работой.

Крепнет его дружба с отцом. Не будучи еще знаком с ним лично, сын делается его единомышленником. «Ты смотришь на многие предметы с той же точки, как и я, — пишет ему отец в сентябре 1848 г.. — и в этом я вижу ручательство, что, ты и я, мы всегда можем понимать друг друга».^{27} Советы сосланного отца становятся необходимыми молодому Якушкину. Реформы, проведенные им в имении, получают полное одобрение декабриста, в особенности просветительская деятельность, в свое время не удавшаяся старшему Якушкину из-за забитости и темноты крепостных крестьян. В феврале 1850 г. он пишет сыну: «Понимаю, как для тебя было приятно сообщить мне добрую весть о возможности завести училище в Жукове для крестьянских мальчиков по желанию самих Жуковских крестьян. В этом отношении между ними произошел огромный успех: я помню, что сначала для меня было трудно их уверить, что, бравши их детей для обучения грамоте, я не имел при этом никакой сокровенной своекорыстной цели».^{28}

В 1853 г. в жизни Евгения Ивановича Якушкпна произошло огромное событие: он получил по Межевому ведомству командировку в Сибирь и там впервые увиделся со своим отцом. Евгению в это время было 27 лет, Ивану Дмитриевичу — 60. Какими они увидели друг друга? Можно себе представить, как дрогнуло сердце у старого декабриста при виде сына — ведь это был вылитый портрет его жены. Те же правильные черты лица, те же большие синие глаза… В последний раз отец видел его совсем крошечным; это было во время их свидания в Ярославле. «Евгению был тогда второй год и он только что начинал ходить, — вспоминал Иван Дмитриевич, — в продолжение нескольких часов все старания Настеньки не могли его заставить приблизиться ко мне, и только перед самой нашей разлукой он протянул ко мне ручонки и сел на колени».^{29} Теперь перед ним был красивый молодой человек, лишь отдаленно напоминавший того малыша…