Евгений Харитонов. Поэтика подполья

Если «тепло» и обозначает в какой-то степени любовь, то не половую, а именно семейную: «Человек не может один, надо поговорить слова простые, обратиться переглянуться, чтобы другое сердце билось рядом с теплотой, чтобы когда она уехала, он жалел, зачем уехала» (87). Интересно очень «позитивистское» понимание Харитоновым природы такого «тепла» – оно ведет себя как некая эссенция («тебе в детстве не дали тепла и ты черствый на всю жизнь» [253]), может накапливаться в предметах («достала из шкафа всю посуду и всю ее столкнула на пол золотую тарелочку последний подарок бабуси Галину расписную все что мамочка накупила всю память <…> они были у меня не для красоты а для тепла» [250]), может рассеиваться в случайных взаимодействиях («Знаете, есть такой возраст, когда им хочется ласкаться, а как-то девушки еще нет под рукой, и он поневоле сидит в обнимку с другом или растянется у него на коленях, но это нет, не гомосексуализм. Это некуда деть свое тепло» [304]), может передаваться от тела к телу («Да, прав Тростников: в начале жизни нас беззаветно, ничего не прося от нас просто так любили, а потом эта любовь как энергия осталась в нас и мы должны её передать, а если передать некому, мы страдаем. Ну не киске же, не щенку. Хочется человеку как щенку и киске» [322]).

И чем сильнее становится «холод жизни», тем чаще Харитонов размышляет о семье как о способе сохранить «тепло»; именно эта идея, заявившая о себе еще в «Слезах об убитом и задушенном», определяет основную тональность «В холодном высшем смысле»: «И, кажется, есть же на свете среди людей мирная, полная, одухотворенная жизнь в любви со смыслом, с исполненным долгом», «когда днем солнечный свет, а вечером теплый домашний свет вечерних занятий и хороших давних постоянных друзей», «когда есть главное, а именно: тепло и смысл. И ужин. Когда ты не простужен» (326). В середине 1970-х Харитонов пытался ради семейного тепла жить с юношами («А где мой Антиной ⁄ для украшения для утешения ⁄ для утепления зимой» [132–133], «нужен мягкий уютный и теплый человек» [270]), однако из этого ничего не выходило («Я его не понимал. Я хотел семейной жизни и мерил его по себе а он хотел выступать в кампаниях и пленять других и совсем не хотел затворяться от мира. <…> Мне нужна была жена а ему поле для игры. А я хотел его замкнуть на себе» [251]). В начале 1980-х, категорично заявив, что «семейство однополых невозможно» (250), Харитонов всерьез думает о том, чтобы наладить семейную жизнь с женщиной – и завести ребенка. Очевидно, здесь присутствовало нечто большее, чем простое желание скрыть свою гомосексуальность и порадовать родителей, давно ждущих внуков; Харитонов действительно мечтает о детях. Об этой мечте он рассказывал друзьям в 1960-е (Елена Гулыга: «Мы мечтали о том, что у нас будет ребенок. Женя родит его где-то на стороне, а мне принесет воспитывать»[784]), и ученикам в 1970-е (Александр Самойлов: «Он говорил, что очень хочет детей от кого-то родить»[785]); эта мечта неоднократно озаряет тексты «великого пятичастия»: «Сколько наслоений, ненужных, отяжеливших за всю жизнь. А нужна незагроможденная, светлая, хотя и с заворотами, структура. А еще нужны дети» (308), «хочется о ком-то позаботиться. А не быть сухарем. Кого-то доверчивого и простого. За кого волноваться. <…> Кого-то маленького. Внучку. Егозу. Кому бы сказать ты мое солнышко и гладить голову перед сном» (254). Вероятно, поэтому Харитонов с удовольствием принимает у себя в доме Татьяну Матанцеву с ребенком («Ты приехала из Новосибирска там есть нечего у тебя малыш тебе надо купить ему витаминов яблок» [255], «ботиночки! Я не привык видеть у себя дома такие маленькие ботиночки. Он не звонит в дверь и стучит ах! потому что не достает до звонка» [254]); вероятно, поэтому он начинает в 1981 году жить с Мариной Андриановой.

Но мечта эта так и останется несбывшейся.

Андрианова, судя по всему, не желала становиться матерью[786], а сам Харитонов никак не мог решиться изменить устоявшийся образ жизни, сочетающий уединенные занятия литературой и беспорядочные любовные связи с мужчинами. Понимание того, что «холод» делается все невыносимее, а «тепла» уже никогда не будет, сообщает поздним текстам Харитонова какой-то новый, доселе не встречавшийся в них, трагизм: «Я теперь простой старик только те-то старики ⁄ все теплом обзавелись а у мене всего что теплого ⁄ это слезочки мои ⁄ А у тех-то стариков ⁄ детки, бабки, дачки и цветочки ⁄ А у мене у старика ничего у одиночки ⁄ Произведения мои ох никому неинтересны ⁄ Я люблю их больше всех и они мне жизнь сгубили ⁄ и оставили мене на разбитой на могиле» (319). Собственную ставку на литературу, сделанную еще в 1960-е годы, Харитонов считает – в холодном высшем смысле – абсолютно проигранной. Он стар, одинок и неизвестен; простые житейские радости, вроде детей и семьи, уже не доступны, «цветочные» утехи вот-вот отойдут в прошлое, а литературное признание, если даже и наступит, то очень нескоро.