Евгений Харитонов. Поэтика подполья

По сравнению с Харитоновыми Овчинниковы жили очень скромно; в Новосибирск они переехали в 1948 году из глухой алтайской деревни, стоявшей на берегу Телецкого озера, – мать и шестеро детей (Иван – младший); глава семьи погиб на фронте[317]. В детстве Иван донашивает за Евгением «вельветки»[318], в 1957 году (Харитонов как раз собирается ехать во ВГИК) начинает работать на заводе «Коминтерн», в 1961-м – уходит в армию[319]. Харитонов считает друга «гениальным» поэтом[320], абсолютно доверяет его литературному слуху[321] – ис сочувствием относится к вольному образу жизни, который ведет в 1970-е годы Овчинников, легко перемещающийся по городам и обрастающий многочисленными знакомствами: «Ваня нигде не живешь» (189), «Ваня расселился по всей Москве» (160), «Уж 30 лет Ваня работает странником» (284). «Ваня <…> в зрелости, презирая всех нас, работавших, сам нищенствовал, но нигде не работал, не учился, не жил, не служил, не имел ни дома, ни семьи, а побирался по друзьям, но был свободен, как птица, а Бог кормил его как своих птах», – пишет Елена Гулыга[322]. Фигура Овчинникова становится в прозе Харитонова своего рода символом той «ненормативности» (а значит, независимости), которой способна обладать только провинция; «ненормативности» в том числе телесной: «А ТЫ ЗАМЕТИЛ говорит <…> КАК ТЫ КРАСИВО ЕШЬ Я ЕМ ПО ДЕРЕВЕНСКИ ГУБАМИ ЗАХВАТЫВАЮ А ТЫ КАК КНЯЗЬ ЗУБАМИ БЕРЕШЬ» (198). Влияние Овчинникова, подаваемый им пример удивительной свободы от нормы настойчиво подталкивают Харитонова к дальнейшему насыщению своих произведений ошибками – уже без всяких мотивировок; в текстах «великого пятичастия» появляются «Щас» (272), «Што?» (231), «пчаму» (239), «женшыны» (274), «маляцёк» (212), «коньчить» (211), «Арцитска Пёцкая» (236), «Бляць» (239), «мущина» (309), «люпоф» (241), «панцырь» (304), «Хлистось» (247), «можбыть» (241), «спомнил!» (247), «халёсий» (254), «закрыть глаза от щастя» (251), «я вс любю» (235), «ехаць» (242), «ЖиЗ Ь полна неожидоноЗ Ь» (217), «Пливетствую» (162), «инцересному» (278), «Стдашно» (321), «фламастером» (321), «Ишчо» (321).

«Ваня учил Женю писать неправильно», – утверждает Нина Садур[323].

Обучение это, однако, было отнюдь не буквальным; скорее, оно происходило за счет пристального внимания Харитонова к особенностям провинциального тела. В случае Овчинникова такой телесной особенностью являлась совершенно специфическая манера речи, с проглатыванием окончаний и склеиванием слов в единый нечленораздельный поток; «Слушать его надо было привыкнуть, потому что быстро и не по-московски по звуку», – вспоминает Иван Ахметьев[324]. «А Ваня хватая в обществе незнакомых людей <…> что-то говорит говорит и забавно даже не понимает что люди не могут разобрать о чем это он», – пишет об Овчинникове сам Харитонов (264). Таким образом, истоком зрелой харитоновской стилистики сбоя и ошибки, которая будет определять облик его текстов в 1970-е годы и которую позднейшие поклонники поймут как «авангардную»[325], оказывается отнюдь не опыт московских куб о футуристов или западноевропейских модернистов, но нечленораздельный скачущий говор новосибирского друга, конкретный способ звуковой артикуляции, рождающий череду заминок в ровном гуле языка. Каждый раз, когда Харитонов пишет что-то вроде «Уперся водно рсяводно ⁄ И МЕЖ ⁄ ДУ Прочим ано ⁄ вам и ни даеца патаму шта вы так на ниво наки ⁄ нулись» (177), – он репрезентирует провинцию, способную утвердиться в Столице лишь в виде некоего «нарушения»[326].