Евгений Харитонов. Поэтика подполья

Таким образом, проведя в штате Театра мимики и жеста менее двух лет, Харитонов снова оказывается уволен – за слишком явное несоответствие своих постановок канонам советского искусства. При этом «Очарованный остров» остается в программе театра; Харитонов будет работать с актерами как приходящий режиссер. Впрочем, середина 1970-х выглядит временем, когда можно довольно сносно существовать, почти не прилагая трудовых усилий (что вполне устраивает Харитонова). Концепция «развитого социализма» отчасти сама программировала такую ситуацию – ибо основывалась на представлении о том, что советская экономика 1970-х гораздо сложнее советской экономики 1930-х, а потому сталинские методы «ударных» строек, мобилизующие огромное количество людей и материальных средств, более не могут применяться[426]. Но главным фактором, несомненно, является мировой энергетический кризис, разразившийся осенью 1973 года в результате арабо-израильской Войны Судного дня. После объявленного арабскими странами ОПЕК эмбарго и четырехкратного подорожания нефти, обширные месторождения Западной Сибири, открытые советскими геологами еще в 1960-х, начинают приносить СССР огромное количество денег. В этих обстоятельствах власть практически перестает что-либо требовать от своих граждан (кроме видимого проявления политической лояльности); более того, нефтяные доходы позволяют начать широкий подкуп населения СССР. Как отмечает Владимир Козлов, «с конца 1960-х гг. власти в поисках „симбиоза⁴⁴ с народом встали на путь „подкупа“ населения постоянными и часто не обоснованными экономически повышениями заработной платы, „накачиванием“ денег в потребительский сектор, перераспределением средств в пользу национальных окраин, что в конце концов обернулось усилением дефицита, развитием черного рынка и т. д.»[427]. В результате, несмотря на то что экономика страны растет все медленнее, а производительность труда в лучшем случае стоит на месте, косвенные доходы населения продолжают увеличиваться; вкупе с отсутствием политических перспектив такое увеличение приводит к тому, что место революционного утопизма окончательно занимает банальный консюмеризм. Потребление активно пропагандируется в официальной прессе, и, по мнению историка Натальи Чернышевой, такая пропаганда связана с брежневским неосталинизмом: поскольку возвращение к сталинским порядкам в области политики было невозможным, постольку «ресталинизация распространялась в другие сферы – культурную и социальную»[428]. Борьба с наследием оттепели перемещается на уровень стиля – характерное для 1970-х влечение к красивой жизни делает смешным романтический аскетизм шестидесятников. Впрочем, развенчиваются не только идеалы 1960-х; практика потребления воспитывает в советских гражданах вполне буржуазные ценности индивидуализма, самонадеянности и приватности. Одновременно все больший скепсис вызывают у населения «господствующие означающие» режима – Ленин, Маркс, КПСС, революция, коммунизм[429]. Именно из этой комбинации рождается зрелый советский концептуализм (Лев Рубинштейн пишет первые «стихи на карточках» в 1974 году, Дмитрий Пригов датирует начало своего «проекта» 1975 годом[430]): недоверие к идеологическому языку государства само по себе еще ничего не гарантирует, требуется обеспеченное нефтяными сверхдоходами «огромное количество свободного времени»[431], позволяющее превращать такое недоверие в те или иные художественные артефакты. В этом смысле концептуализм является непосредственной производной от рентной экономики, построенной брежневским Политбюро в середине 1970-х.