Евграф Федоров

Увы, все так и было, все было, как и должно было быть, и нападающий флот противника остался цел и нагло рыскал по нашим морям и проливам. Но наш-то, а? Наш-то! Он мог со спокойнейшей совестью вернуться к своим однокружным и двукружным гониометрам, к своим таблицам и микроскопам, он свое сделал. Сделало ли свое военное ведомство — это вопрос. Забегая несколько вперед… по, боже мой, как ненадолго вперед мы еще можем позволить себе забежать! Повествование ограничено, и предел наложен самой историей, повторить которую и взялось повествование, и если мы забежим на какой-нибудь десяточек лет вперед всего-навсего, то до предела уж можно дотянуться хладеющей рукой… На десять лет. Не больше. Война нагрянула с запада, а не с востока и стлалась не только по земле, но реяла в воздухе… и воздушная угроза, поскольку была внове, показалась нашему герою самой опасной для отечества. Нам не надо обращаться к читателю с вопросом, что он сделал. Это и младенцу ясно. Он провел бессонную ночь на ногах, так что к утру они у него заболели и распухли — и изобрел… Совершенно верно. Самолет. Самолет, какого не было еще ни у германцев, ни у французов, ни у англичан, ни даже у русских и японцев. О том свидетельствует расписка, сохранившаяся в академическом архиве.

Некий слесарь Васильев расписывается в том, что клянется сохранить в строжайшем секрете от всего мира устройство самолета, макет которого ему доверено и поручено изготовить профессором Е. С. Федоровым. Васильев, слесарь, так хорошо от всего мира схоронил секрет, что ни макета, ни чертежей обнаружить до сих пор не удалось.

Самолет построен вроде бы не был: никаких диковинных аппаратов с аэродромов в первую мировую не взлетало; конечно, они все были диковинные с нынешней точки зрения, но уж федоровский должен был бы быть какой-нибудь монстр, сверхдиковинный и доселе невиданный, это уж точно; и почему бы, право, биографам, все на свете разыскавшим касательно Евграфа Степановича, не приложить дополнительных усилий: авось отыщется схема! Любопытно же. От него, от нашего, всякого ведь можно ожидать…

Конечно, поставка новых видов вооружения для нужд обороны не была обременительна для него и в его обширной деятельности занимала скромное место; скорее даже это было для него забавой. Но эти безделки, исполняемые в одну ночь, добавляют недоумения, которого и без того немало накопилось. Будем говорить прямо. О разносторонности его дарования это свидетельствует? Еще как. А отсюда прямиком мы катимся к острой догадке. А не с того ли он бранился (с академиками, имеется в виду)? И желчен и зол был не с того ли?..

Да, он уже стал великим ученым, а поскольку он к тому же был эрудированным человеком по части истории науки, то великолепно сознавал, к какому ряду имен уже причислен. Делоне подытожил обозрение федоровских трудов такими словами: «Мне бы хотелось в заключение назвать несколько самых крупных представителей точного естествознания в России (не биологии, а точного естествознания, включая химию). Это, конечно, Лобачевский… Затем, через 30 лет, в 1869 году — Менделеев. Затем, через 20 лет, в 90-х годах — Федоров… Так и надо считать, что мы имели в нашей стране двух гениальных геометров, один из гениальных гениальнейший — это Лобачевский, а второй Федоров…»

Академик В. И. Вернадский тоже поставил рядом два имени: Менделеев и Федоров.

Итак, он великий ученый, к которому хоть и с опозданием, но пришла слава… С опозданием, но при жизни! Достаточно, чтобы чувствовать себя хоть в какой-то степени удовлетворенным (если уж чувствовать себя счастливым ему не дано, как однажды нами было замечено). А он желчен, озлоблен… То он торжественно провозглашает, что для величайших открытий человеческого ума не нужны были эксперименты, то с грустью вещает, что не сделал всех своих открытий, потому что не дали ему экспериментировать. «Без опытов нельзя». Опыты ему нужны были для кристаллографических исследований?

Не для кристаллографии нужны были ему эксперименты, а для того, чтобы вырваться из кристаллографии! Уйти из нее в другую область науки. Притянуть к ней другие области науки. Он осознавал себя (без ложной скромности, за нашего героя заметим) великим геометром и великим кристаллографом, но чувствовал, что обречен быть всего лишь (кощунственно звучит) великим геометром и кристаллографом. А может стать еще великим физиком и химиком! Знаний и идей (и подобного «этого добра») у него смолоду было предостаточно, так что, «проживи я еще столько же, то и то не успел бы в мир сплавить, без опытов нельзя».

(Ферсман, который как раз в эти годы регулярно — раз в неделю уж обязательно — посещает Федорова и подолгу беседует с ним, поражен тем, как легко для развития своей мысли переносится Евграф Степанович из одной сугубо специальной сферы науки в другую; все естественнонаучные дисциплины плюс «чистая» философия были ему родными; для него науки не делились.)

Без опытов нельзя…

А опыты без денег нельзя…

А деньги где бы он мог достать? В академии.