Эволюция как идея

«снимается, как только мы расширим понятие природы, которая заключает в себе и реальности, нелокализуемые в пространстве и во времени. Принятие таких реальностей и есть тот решительный шаг, который должен сделать натуралист для преодоления главных трудностей биологических проблем» [Любищев, 1982, с. 241].

Замечательно. Однако при этом, чтобы остаться в рамках науки, ему пришлось признать всю природу единым организмом:

«Речь будет идти об иерархии организмов, начиная с клетки до ландшафта и, может быть, до понимания всей Земли как единого организма» (там же, с. 183).

Об этом до Любищева писали многие, начиная (если вести счет от Возрождения) с Леонардо да Винчи и Парацельса. После Любищева Джеймс Лавлок развил «теорию Геи» (см. 4–08). Естествен вопрос: что является мыслящим агентом сверхорганизма?

«Кто здесь правит? Кто отдает приказы, предвидит будущее, строит планы, восстанавливает равновесие, управляет и осуждает на смерть?.. При малейшем нападении тревога распространяется, словно пламя; организуется оборона, аккуратно и методично производится срочный ремонт» [Метерлинк, 2002, с. 350, 352].

Метерлинк спрашивал про улей и термитник, но вопрос справедлив для многого, например, для затягивающейся раны. Отнести всё это на счет инстинкта нельзя, даже если счесть, что сам феномен инстинкта понятен (Метерлинк это справедливо отрицал), поскольку и улей, и муравейник, и термитник нередко ведут себя рационально даже в необычных, созданных экспериментатором, условиях.

Рана — это всегда новый эксперимент с данной особью, и заживление прекрасно идет у организмов, мозга не имеющих, например, у растений. А кто «предвидит будущее», где источник причинности?

Скорее, речь надо вести о той причинности, о которой еще до Любищева писали Анри Бергсон и Джоханнес Бёрджерс (4–08), о причинности, действующей в ином пространстве. В частности, весьма нужная для выживания термитов мутация никогда в природе не возникает (или, возникнув, не распространяется). Вместо нее у соответствующих видов закрепилось самоубийственное обламывание себе крыльев и много прочих антиадаптаций. Экологически это понятно: съедаемое крылатое поколение термитов служит главным (часто единственным) каналом возврата органики из почвы в верхние ярусы, и запрет «мутаций на несъедобность» для экосистемы необходим. Обычная в ЭКЭ ситуация. Достигается это полным отключением того механизма, какой утверждал Дарвин. Кто же отключил, и как? Вопрос Метерлинка и многих других остался без ответа.

Даже это еще можно бы пытаться понять в существующих рамках — например, признать, что дарвинского механизма просто не существует, потому его никто и не смог найти, хотя сто лет назад пробовали (см. 4–06; 4–08; 4–16). Можно бы искать иной, тоже наглядный, механизм, как у Ламарка или что-то похожее. Но обломанные себе крылья (и, вообще, множество антиадаптаций) слишком прямо говорят, что приказы виду отдаются свыше (экосистемой? Но как?), точно так же, как организм отдает приказ гибнуть иммунным клеткам, равно как и всем отслужившим клеткам.

Опять параллель: в обоих случаях формальная причинность при отсутствии действующей. Так что стоит данный тип причинности признать в качестве достаточного, к чему и призывал Любищев.

* * *

Если в онтогенезе главное — проблема осуществления, а в эволюции — проблема эмерджентности, и обе до сих пор неприступны, то не поискать ли еще одну параллель? Вспомним переписку Мейена и Любищева (в гл.2), где речь о панпсихизме, и параллель окажется налицо. В психологии есть «трудная задача», ее поставил австралийский философ Дэвид Чалмерс [2013]: каким образом физиологическая информация порождает мысль? Это тоже проблема осуществления. Литература по ней огромна, и итог тот же: решения нет, а серьезных подходов ныне числится два, те же, что в биологии — панпсихизм и эмерджентность.

Финский психолог Аннти Ревонсуо (Ясуопвио) резюмирует: