Эволюция потребления. Как спрос формирует предложение с XV века до наших дней

Неоднозначное отношение к городу давно стало частью европейской культуры. Еще в 1800 году романтик Уильям Вордсворт предупреждал о том, что оживленность города может стать причиной «чуть ли не дикого оцепенения». Спустя столетие это обвинение подкрепилось переменами в восприятии времени и пространства. Если раньше время двигалось степенно, плавно, как часы, то теперь оно неслось словно поток, то затихая, то вновь ускоряясь. Писатели-модернисты растягивали минуты, сжимали года, даже обращали время вспять[524]. У всех складывалось впечатление, что общество ускоряет свой бег и разваливается на части от напряжения. Каждый мечется из стороны в сторону, освобожденный от норм и иерархий[525]. Скорость и динамика города становятся причиной нового психического состояния человека – «пресыщенного отношения» ко всему, как назвал его в 1903 году Георг Зиммель в своем труде, до сих пор считающемся наиболее значимой работой о больших городах: «Пресыщенность появляется… в результате быстрых изменений среды и огромного количества разнообразных впечатлений». В большом городе мы находимся под влиянием двух сил, считал он. Одна сила – это «непреодолимое желание получить удовольствие», которая «делает нашу нервную систему настолько чувствительной, что в конечном итоге она отказывается реагировать на происходящее». Вторая сила – это непрекращающийся поток впечатлений, которые могут быть небольшими и безобидными сами по себе, но их столько, что наша нервная система просто не выдерживает напряжения. В результате мы оказываемся не в состоянии «реагировать на новые впечатления с должной энергией. Так и возникает пресыщение, которое, по сути, ощущает любой ребенок большого города, в отличие от детей, выросших в маленьких городах или сельской местности». Для такого состояния характерны оцепенение, поверхностное восприятие жизни. У города есть только разум, но нет сердца. Жители большого города приобретают бездушный интеллект вычислительной машины, которому проще соответствовать высоким требованиям городской жизни: человек должен быть пунктуален, точен, а его действия согласованы. В конечном итоге жители города превращаются в одинокую толпу псевдоличностей. «Пресыщенному человеку», подытоживал Зиммель, все происходящее вокруг кажется «одинаково однообразным и серым»[526].

Кинотеатр с его быстро меняющимися изображениями на экране стал настоящим символом перегруженности города впечатлениями, его опустошенности и гомогенизации. «Кино – это зеркало современного общества», – писал в 1927 году Зигфрид Кракауэр. Его статья о зрителях в кинотеатрах предназначалась для «Франкфуртер Цайтунг», в которой он руководил отделом театральной и кинокритики. «Глупые и неестественные фантазии кино – грезы общества». Они прививают «массовый вкус», типичный для больших городов. Все, что касается кино, ненастоящее, начиная с неправдоподобных романтических историй, в которых бедные девушки выходят замуж за богатых мужчин, и заканчивая внешним видом кинотеатров; претензия на барокко берлинского кинотеатра «Глория-палас» – типичный пример «помпезной поверхностности». В небольших городах кинотеатры были развлечением для низших слоев общества, и средний класс держался от них в стороне. В Берлине, наоборот, неугомонный поток городской жизни делал каждого частью массового общества, в том числе богатых и образованных. В результате получалась «гомогенная городская публика… к которой принадлежала и примадонна, и машинистка». Кракауэр ни секунды не сомневался в том, что каждого в этой городской массе лучше всего характеризует его принадлежность классу потребителей; серию своих статей он назвал «Молодые продавщицы идут в кино»[527].

Подобные взгляды оказали огромное влияние на следующие поколения, и это легко объяснимо. В последующие десятилетия кино использовалось тоталитарной властью, происходило навязывание стандартов голливудской индустрии. Однако в ретроспективе события прошлого могут быть интерпретированы искаженно. Рассуждения о «массовом обществе» зачастую не учитывают исторического развития. В них присутствует образ универсального, пассивного потребителя, существующего вне временных рамок, как будто кино и его зритель никогда не менялись. Когда Кракауэр открыл «культ отвлечения», кино уже праздновало свой 32-й день рождения. И ранние годы кинематографа значительно отличались от его зрелости.