Эволюция желания. Жизнь Рене Жирара

Я встретилась с Угурляном в один осенний день у него дома в шестнадцатом округе Парижа – взяла у него интервью, которое то и дело прерывалось: он отлучился на деловую встречу в кабинет на нижнем этаже, отвечал на беспрерывные звонки сотрудников клиники и пациентов. Угурлян – психоневролог и психолог, в прошлом возглавлял психиатрическое отделение Американской больницы в Париже и занимал иные престижные должности в Университете Париж V, Сорбонне, Университете Джонса Хопкинса и других.

Дожидаться в квартире, пока Угурлян уделяет внимание посетителям и неутомимо сигналящему смартфону, было весьма приятно. Обстановка роскошная – мебель обита красным плюшем, стулья обтянуты желтым атласом с изящно вышитыми цветами, антикварный письменный стол – деревянный с позолотой, зеленые малахитовые столешницы, восточные ковры, две кушетки – совсем как у Фрейда, – а также серебро, хрусталь и bibelots101. Застекленные книжные шкафы вдоль стен полны томами в кожаных переплетах: полные собрания сочинений Бальзака, Стендаля, Вольтера, Жерара де Нерваля, мемуары Сен-Симона и так далее, и тому подобное. И все это выглядит еще эффектнее, многократно отражаясь в больших зеркалах в золоченых рамах.

Меблировка квартиры и неутомимая говорливость подкрепляют впечатление от Угурляна: передо мной яркая личность, экстраверт с широкой улыбкой и слегка азиатским разрезом глаз. Загорелый, крепко сложенный, энергичный, он признает, что с высоты семидесяти с лишним лет имеет определенные привилегии и может смотреть на жизнь через призму психологии. «Я обязан Рене всем, что знаю, – и не пытаюсь этого отрицать», – сказал он. Типичное для него обобщенно-благородное высказывание. После недолгой паузы он добавил: «Я практически подошел к концу своей деятельной жизни, так что теперь могу говорить все что хочу». Весьма уместная преамбула к его последующим словам.

В жизни Жирара, сказал Угурлян, было два переломных момента; второй хорошо известен, и его я коснусь ниже, в другой главе. А вот первый стал для меня полной неожиданностью: Угурлян уверял, будто Жирар сказал ему, что на Юге был свидетелем линчевания. По словам Угурляна, Жирар заявил без обиняков: «Когда я говорю о козлах отпущения, я, черт возьми, знаю, о чем говорю». Угурлян добавил, что контекст этого разговора явно указывал на линчевание. Обстоятельства разговора были примечательными и уникальными: «Он упомянул об этом один раз – только эту фразу и сказал, больше ничего». К моему удивлению, Угурлян тогда не стал выспрашивать у Жирара подробности, а те вопросы, которые я сама задала Угурляну, вскоре уперлись в тупик. По зрелом размышлении я, пожалуй, догадалась, почему Угурлян не задал ни одного наводящего вопроса: характер и прирожденная замкнутость Жирара таковы, что большинство людей предпочитает спускать на тормозах моменты, когда он приоткрывает свою душу – им проще упустить удачный случай. Но, по всей вероятности, Угурлян просто неверно понял слова Жирара? Угурлян ответил без тени сомнения, с нажимом. Это была составляющая часть его обещания «говорить все что хочу». Он вновь подчеркнул, что это событие было абсолютно переломным – одним из двух таких моментов в жизни Жирара.

Спустя несколько лет Угурлян смягчил свою позицию – говорил, что как-то не вполне уверен в своей трактовке, хоть никогда открыто не отрицал сказанное; но в 2012 году я не могла предугадать, что он заговорит по-другому. Фраза Угурляна побудила меня углубиться в поистине мрачные темы. И начался этот экскурс очень скоро, одним зимним днем в Париже.

Когда я намекнула, что такое событие могло произойти, в беседе с еще одним коллегой Жирара, Бенуа Шантром (мы как раз шли в кафе из издательства «Flammarion», где у него рабочий кабинет), его лицо гадливо скривилось, словно он надкусил лимон. Нет, это невозможно, сказал он, и я поспешила сменить тему, чтобы он поскорее позабыл о моем предполагаемом ляпсусе. Очевидно, Шантр не поверил в правдивость этой истории, но я часто обнаруживала, что восторженные друзья оберегали Жирара, как бы выстраивая вокруг него стену, и никому не хотелось совать нос в его частную жизнь; эта почтительность свойственна даже тем, кто не принадлежит к его ближайшему окружению.