Эволюция желания. Жизнь Рене Жирара

Спустя много лет Жирар признавался, что к работе над «Ложью романтизма» подходил «в режиме стопроцентной демистификации: цинично, деструктивно, абсолютно в духе интеллектуалов-атеистов того времени»145. Как-никак он принадлежал к числу этих интеллектуалов-атеистов. Но дописывал он эту книгу уже с других позиций; водораздел, отделяющий первое состояние души от второго, подернут туманом, и не всегда очевидно, где кончается одно и начинается другое.

В каком-то смысле Жирар не столько открывал миметическое желание, сколько открывал для себя открытие этого феномена другими авторами. И, как он пояснял позднее, в нем начался процесс, ранее описанный им в применении к проанализированным им писателям: Жирар словно шагнул в книгу, над которой работал, и невольно стал одним из персонажей, которых наблюдал и запечатлевал. Он сказал, что позднее переработал последнюю главу (почему – мы рассмотрим в седьмой главе нашей книги). На этих заключительных страницах «Лжи романтизма и правды романа» мы вступаем в мир, с которым Жирар собирается расстаться. Как указывал он сам: «Любая концовка романа – это начало»146. По-видимому, это произвело такое же сильное впечатление, как момент, когда фея целует Пиноккио – и тот превращается в настоящего мальчика из плоти и крови.

Одним из немногих, кто прочел рукопись и ответил Жирару, был Лео Шпитцер; он сделал ценное замечание о близости идей Жирара к работе «Ресентимент в структуре моралей» феноменолога Макса Шелера – ее Жирар прочел несколькими годами раньше, но не осознал ее связи со своим исследованием. Жирар учел некоторые замечания Шпитцера и добавил к «Лжи романтизма» эпиграф из Шелера: «У человека есть либо Бог, либо идол». Жирар развил мысль выбранного эпиграфа (кстати, в англоязычном издании «Лжи романтизма» этот эпиграф отсутствует): «В мире грядущего, говорят лжепророки, люди будут богами одни для других. Из всех персонажей Достоевского это двусмысленное послание неизменно несут нам лишь наибольшие слепцы. Несчастные приходят в экстаз от мечты о вселенском братстве. Они не понимают, насколько иронична их формула. Им кажется, будто они возвещают рай, но они говорят об аде – том аде, в который сами же и нисходят»147.

Макси из лучших побуждений дал Жирару совет, который сам позднее счел folie148. «Я по глупости убеждал Рене послать рукопись Пуле, – сказал он. – Оба, Пуле и Рене, – в числе величайших исполинов, которых я повстречал за всю жизнь».

Жорж Пуле – это он вдохновил Фреччеро посвятить жизнь изучению Данте – несколькими годами раньше был научным руководителем Макси в аспирантуре. Между прочим, Макси написал диссертацию на французском. Пуле ушел из Джонса Хопкинса приблизительно тогда же, когда туда приехал Жирар. Этот феноменолог и литературный критик, первым предложивший концепцию «критики сознания», был по меркам авангарда (и, вероятно, в глазах Жирара) представителем «старой гвардии». Но его одобрение значило бы очень много.

Хотя Жирар не особо стремился выслушивать советы, ему, как и любому начинающему автору, не терпелось узнать, как отзовутся о его работе видные ученые. Пуле около месяца молчал, и Жирар написал ему снова – поинтересовался его мнением. «Пришло ответное письмо, и когда он рассказывал о нем мне, то уже успел выучить его наизусть», – поведал Макси. Письмо занимало целых пятнадцать страниц одинарным интервалом, так что заучить его было бы непросто, но, по-видимому, оно врезалось в память.

«Письмо было несдержанное, – сказал мне Макси. – В исследовании Рене Пуле увидел двух мыслителей, которых на дух не выносил», – Гегеля и Сартра. Он отнесся скептически к широкому влиянию Гегеля во Франции, особенно к знаменитым лекциям Александра Кожева, повлиявшим в том числе на Сартра. «Возможно, Пуле потратил бы два месяца и написал бы гораздо более выдержанное письмо, тогда говорить было бы не о чем». Но нетерпеливое напоминание Жирара побудило Пуле написать ответ второпях.

Позднее Жирар охарактеризовал это письмо так: «чрезвычайно страстное и враждебное, гласившее, что так нельзя обращаться с литературой, потому что это в конечном итоге вторжение в жизнь автора»149.

Жирар добавил: «Он ненавидел Фрейда и воспринял мою теорию как вариацию на темы психоанализа. Его письмо было очень суровым и могло бы обескуражить новичка. Я, конечно, знал, что Пуле не понравится моя книга, и мне хотелось ознакомиться с его реакцией, потому что по сути моя книга была негативной реакцией на тот эстетизм, представителем которого он был. Я прекрасно сознавал, что „Ложь романтизма“ взбесит тех критиков, в восприятии которых литература – „обособленный мир“, принадлежащий только писателям, чистое творчество, существующее отдельно от общества! Жорж Пуле был первейший мастер критики такого рода»150.