Эволюция желания. Жизнь Рене Жирара

Однако для многих книга стала откровением. «Всегда можно рассчитывать, что француз увидит мир как этакое менаж-а-труа, – написал в «The Guardian» Эндрю Галликс по поводу жираровской теории опосредованного желания. – Открыть „Ложь романтизма и правду романа“ – все равно что надеть очки и увидеть все вокруг четко. В центре книги – мысль настолько простая и все же настолько фундаментальная, что просто диву даешься: неужели никто не высказал ее раньше?»133 «Ложь романтизма» глубоко погружает в творчество горстки писателей: Сервантеса, Стендаля, Пруста, Достоевского, Флобера – и особенно в несколько их произведений (главным образом это «Дон Кихот», «Красное и черное», «Бесы» и «В поисках утраченного времени»). Эти писатели, утверждает Жирар, не только нашли у себя болезнь мимесиса, но и отыскали противоядие. Хотя эта книга далеко не сводится к разбору частного материала, те, кто пока не знаком с исследуемыми Жираром пятью писателями, наверняка обнаружат, что текст им не по зубам. Хотя Жирар утверждает, что так строится «вся» великая литература, на деле рассмотренное им подмножество – маленькое и узко сфокусированное. Отнюдь не пытаясь запихнуть в свою теорию все на свете, он заодно выдвигает тезисы о нашей культуре – и они как минимум столь же важны, как его размышления о литературе.

В какой мере Жирар выбирал материал исходя из собственной прихоти? И, может быть, раскритикованный им жанр исчерпал себя раньше, чем Жирар взял в руки перо? Как-никак литературные моды меняются быстрее, чем природа человека. Этот вопрос задал в «Comparative Literature» французский литературный критик Вальтер Штраус:

Профессор Жирар явно солидарен с противниками романтизма и, следовательно, отвергает весь современный нигилизм; собственно, его замечания о современной литературе обычно проникнуты враждебностью (хотя часто проницательны). Боюсь, то, что он быстро списал Ницше со счетов, помешает ему продолжить его ценные разыскания дальше Пруста, на «эру подозрения». Но именно здесь мне бы хотелось увидеть в исследовании Кафку и, возможно, Беккета; разве весь процесс медиации, а вместе с ним и возможность «правды романа» не рушатся с приходом Кафки? И разве у Кафки и Беккета отсутствует стремление преодолеть или отринуть желание? Поднять эти вопросы побуждает меня огромная мощь убеждений профессора Жирара – побуждает не из придирчивости, а из уважения к блистательному достижению критического ума, образцом которого является эта книга134.

Впрочем, Штраус не заметил, что в одной из последних глав Жирар отдельно рассмотрел Беккета, а также Камю и Сартра; главные герои их произведений, утверждал Жирар, – очень часто современные инкарнации подпольного человека, и их метафизическое желание еще успешнее скрыто под маской притворной независимости. «Между этой литературой и Достоевским можно обнаружить множество внешних сходств. С обеих сторон мы видим все ту же ненависть к Другим, тот же радикальный разлад, тот же „полиморфизм“ в ниспровержении всех буржуазных ценностей»135. Кафка в «Лжи романтизма и правде романа» упоминается раз шесть.

А как среагировало более близкое окружение? Ральф Харпер, видный философ-экзистенциалист и теолог из Университета Джонса Хопкинса, затронул в «Journal of Religion» следствия для духовной жизни, вытекающие из труда Жирара. Если учесть, как сильно эти вопросы станут волновать Жирара спустя несколько лет, Харпера стоит процитировать пространно: