Эволюция желания. Жизнь Рене Жирара

Фреччеро вспоминал и о других друзьях Жирара, в том числе Эудженио Донато – неугомонном и энергичном молодом аспиранте и впоследствии коллеге, сыгравшем в жизни Жирара важную роль. Вначале Донато был аспирантом Госсмана, но вскоре стал последователем Жирара. «Донато любил его до беспамятства. Это была страстная натура», – вспоминал Фреччеро. Донато, сын итальянца и армянки, родился на Кипре, рос – по крайней мере в раннем детстве – в Александрии. Умел говорить на ломаном итальянском, ломаном французском, а также на пестром ассорти из других языков, не владея в совершенстве ни одним. В сущности, у него не было настоящего «родного языка». Для Жирара Донато был связующим звеном с интеллектуальным Парижем, от которого он сам отдалился. Жирар «был не такой человек, чтобы засиживаться в кафе до ночи и болтать без удержу», – сказал Фреччеро. Но Донато был как раз «такой человек», чем и помог Жирару стать известным и завоевать репутацию.

Макси также вспоминал Донато – сказал, что это был «младший коллега на кафедре настоящих старейшин», но Донато все же сыграл переломную роль. Он очень рано включил в программы своих курсов теории Клода Леви-Стросса и Жака Лакана, да и в целом структурализм.

«Рене постепенно раскрывался как Рене, а Эудженио – как интерпретатор этих ученых, – пояснил он. – „Нос“, как выражаются французы, у него был что надо. Он знал, где что затевается». Пользу приносила даже такая черта Донато, как склонность к мелодраматичной патетике. «Я находил, что он замечательный коллега. Его увлечения были заразительными. Он постоянно вспоминал каких-то „злодеев“, и это тоже было забавно».

«Эудженио полемизировал со всеми. А Рене не полемизировал ни с кем. Эудженио понимал, какую роль играют здоровые академические поединки, а Рене их так никогда и не распробовал. Было полезно иметь Эудженио рядом в качестве младшего коллеги, – пояснил Макси. – Они с Рене были очень близки. Знакомство с Рене обогатило жизнь Эудженио, а знакомство с Эудженио обогатило жизнь Рене».

Фреччеро, по своему обыкновению, дополнил портрет нюансами и разъяснениями, касавшимися эмоциональной стороны ситуации. Он напомнил мне о том, что я и сама уже успела заметить: сдержанная и осмотрительная натура Жирара, скрытая под наружным слоем теплоты и учтивости, не допускает несоразмерного накала чувств. Однако в дружбе Жирара часто влекло к страстным натурам, в том числе к Фреччеро и Донато. «Эудженио пламенно любил Рене, – сказал Фреччеро. – Жирар любит всех, но великой любви в его сердце нет. А если бы все-таки была, то в первом приближении это был бы Донато». Эта взаимная приязнь коллег неизбежно была неравной. Фреччеро – а ведь он открыто признается, что обожает Жирара, – обнаружил, что Жирар «самый самодостаточный изо всех, кого я только знал».

«Полюбив, ищешь какой-то знак, подтверждающий твою уникальность, но от Рене таких подтверждений не дождешься. Он тебя любит, но не торопись впадать в эйфорию: он любит также и многих других».

* * *

Беда с попытками описать научные труды Жирара, в том числе с моей текущей попыткой, – в том, что им далеко до впечатляющей и уверенной риторики его собственных текстов, их изящной воинственности и провокативности, остроумия и мудрости: его труды разрушают ожидания читателя – кромсают их в клочья, словно острый толедский клинок. Другие авторы написали о его теориях столько книг, что их хватит на несколько полок, но если у меня спросят, с чего начать знакомство с наследием Жирара, я укажу не на вторичные источники и толкователей, а на «Ложь романтизма и правду романа». Типичный случай – видный теоретик-марксист Люсьен Гольдман. В тяжеловесном анализе первой книги Жирара из его «Социологии романа»125 есть интригующая параллель с трудами венгерского историка литературы и литературного критика Дьёрдя Лукача. Для Жирара, как и для Лукача, «роман – это история о том, как проблемный герой в выродившемся мире занимается вырожденческим (в его терминологии «идолопоклонническим») поиском подлинных ценностей»126. Но дальше мы забредаем в бурьян отвлеченных рассуждений.

Напротив, «Ложь романтизма и правда романа» неизменно практична, кристально прозрачна и сосредоточивается на конкретных романах и том, что они обнажают в природе человека.

В центре книги – наше безостановочное подражание друг другу. Подражание неизбежно: с его помощью мы обучаемся, благодаря подражанию не едим руками и общаемся не только мычанием. Когда же дело доходит до так называемого «метафизического» желания – а, по определению Жирара, это все желания, выходящие за рамки базовых потребностей и страстей, – чрезвычайно важно, чему именно и по какой причине мы подражаем, и ответ на этот вопрос может быть симптомом нашего онтологического нездоровья. Хотя термин «мимесис» ввел не Жирар – его опередили Эрих Ауэрбах, Аристотель и даже Платон, – в нашей современной культуре употребление этого термина во многом определенно восходит к Рене Жирару.