Евпатий

Она немолодая, не глупая и не злая на вид, разве что слегка приуставшая с самого утра от нервотрёпки, и она, это тоже видно, борется с собой, чтобы выходило более-менее по-человечески.

Илпатеев в нокдауне. Он отпячивается от очередей и стоит на своём прежнем буридановом месте.

К нему подходит старушка, советует обратиться к директору, «Спробуй, спробуй, — советует она, — оне ить всегда так-от!»

— Я не против! — разрешает директор, полногрудая женщина в светло-жёлтом парике. Лицо у неё тоже не злое и не доброе, без приветливости, но и без неприязни к Илпатееву.

— А какая директор? — проверяет продавщица, и блестящий её от масла указательный палец без маникюра показывает сначала влево, а потом вправо. — Куда по коридору — туда или сюда?

— Туда, — показывает Илпатеев.

Продавщица кивает, он, значит, угадал, и она начинает резать масло, бросив обе напружившиеся тут же очереди.

Масло в самом деле едва поддается ножу.

— Генриетта! — кричит в сердцах продавщица в кассу. — Масло до обеда больше не выбивай!

Илпатеев понимает: ему.

И, глядя, как привстаёт, давя на длиннющий узенький свой нож продавщица, на белые в чёрных трещинках старые её босоножки, он вдруг чувствует обыкновенную вещь — да-да, действительно, а не лучше ль как-нибудь в самом деле помереть, дабы не причинять никому никакого беспокойства?

Почему в самом деле так необходимо любить и защищать от напастей это вот своё поизношенное уже тело, к чему барахтаться, уклоняться, биться и изворачиваться, полупростодушно-полухитренько, — ты-то про себя знаешь! — путая то и дело чёрное с белым, а зелёное с малиновым? Зачем? Дабы чуть-чуть подвинулись, допустили, позволили, испугавшись, пожалев или купившись, подобраться, приблизиться к этому и без тебя пустеющему день ото дня корытцу?

— «Чудище обло, озорно, стозевно и лаяй...» Помнишь, как Лиза нам это объясняла?

— Не помню, — хмуро ответил Паша, которому это было всё равно.

— А Пушкин полагал, действовать можно только через «улучшение нравов»! — сказал тогда Илпатеев.

— Ну и действуй! Кто тебе не даёт?

Илпатеев засмеялся, а Паша насупился ещё больше. Он обследовал в ту пору печень, не пил и вообще как-то попритускнел без своих праздников.

— А ты как считаешь, нужно со злом бороться или нет? Вот ты сам? — не отвязывался Илпатеев.

Паша ответил, что когда-то нужно, а когда и нет.

— Умно, — хмыкнул Илпатеев.

А знает ли он, Паша, что «Я шёл сквозь ад восемь дней и семь ночей» (одна из главных туалетных песен Жени Мытарева) принадлежит Киплингу? Не знает? То-то. И Женя, он уверен, не знал. «Уж очень мы все необразованы, — посетовал то ли в шутку, то ли всерьёз, — уж как-то о-очень!»

Паша, как и с забракованным Илпатеевым Яминском, имел на сей счёт иное, едва ль не противоположное мнение, но не счёл необходимым его высказать. Ему вообще ничего не хотелось.

Тогда Илпатеев поведал о древних китайцах. Что-де жизнь у тех по качеству делилась на четыре ступени. Жизнь полная. Жизнь ущербная. Смерть. И жизнь под гнётом. Смерть, подчеркнул Илпатеев, оценивалась выше жизни под гнётом.

— О каком гнёте речь? — с раздражением спросил Паша.

Илпатеев пожал плечами. Он и сам в точности не смог бы определить.

— Мы устали быть не нами! — бросил он ещё откуда-то цитаточку; бросил в банку-пепельницу погасший окурок, засмеялся и ушёл.

Это и была их последняя с Пашей встреча.

34

Издательство, вслушиваясь в зовы наступающего времени, с осторожностью стало переходить на «коммерческие рельсы», и вот-вот, чувствовалось, меня должны были турнуть за отсутствием во мне необходимости. Перепечатывать детективы и пикантные исповеди повернувшихся на сексе блудниц вполне можно было и без меня, используя техреда и корректоров. Поэтому с неохотой раньше соглашавшийся на всякие командировки в столицу (на подъём я тяжёл), подвернувшуюся вдруг оказию, связанную с теми же всё «рельсами», я принял как прощальный дар судьбы. Я рассчитывал повидать Лилит, дабы поставить последний или, быть может, предпоследний штрих к портрету героя в моё столь неожиданно вклинившееся и разросшееся повествование.