Евпатий

«Мы, студенты, — едва слышно, как вызубренный урок, бубнит он, — глубоко возмущены поведением и клеветой бывшего доцента кафедры химии Дорошевского... что он... что он... обливает грязью наших любимых преподавателей... который... которые...»

Свист. Крики. Топанье ногами.

— Ставленник деканата! Стукач! Подставное лицо!

Лосева коробит. Контекст выступления «ставленника деканата» предполагался иной, а творческого отношения Фрякину явно не хватило. Это обидно, конечно.

Вскакивает вкусившая сладкого яда признания очкастая Люська.

— Саша! — звенит в воцарившейся сразу тишине её вещий, возвращающий людям правду голос. — Ты кем работал в колхозе?

Фрякин бледнеет и закосневает за трибуной.

— Земле... Землемером, — простодушно сознается он. — А что, Люся?

— А то! — гремит-звенит закусившая удила Люся. — Ты работал землемером, а мы были в борозде тридцать два дня! Поэтому т е б е, Саша, — нажимает она, — говорить от  н а ш е г о имени  н е н а д о!

Бурные, долго не смолкающие, переходящие в овацию аплодисменты.

Нечёткими гиеньими шажками посрамлённый Фрякин покидает раскалённую сцену.

Вскакивает Дорошевский.

— Саша! — участливо-задушевно просит он, уверенный во внимании. — Назовите суммы, которые вы получили от колхоза и отдельно от деканата.

Захваченный врасплох на спуске с лесенок, Фрякин жалобно обводит ряды глазами.

— Тридцать и сорок, — не смея двинуться дальше, почти шёпотом признается он.

— Спасибо! — Дорошевский, яко принявший боевую информацию фельдмаршал, жестом отпускает Фрякина в зал. — Член комитета комсомола получил семьдесят рублей, — разжёвывает он взбудораженному залу, — а большинство из вас, друзья мои, получили шиш с постным маслом! Я предлагаю всем впредь выступающим называть суммы, ими полученные, а уж потом произносить пламенные речи!

Шквал аплодисментов. Обвал.

— Браво, Дорошевский! Даёшь! — кричат из задних рядов те, кто пришёл «приколоться», то есть исключительно «побалдеть». Они поднимаются с мест и во второй раз запускают раздельную похлопковую овацию.

Рядом с очкастой Люськой Юра видит в эту минуту девушку, похожую на Катю, сдавшую ему зачет, и у него начинает ныть и пощипывать сердце. Он встаёт и, мягко раздвигая плечом гудящую плотную толпу, выбирается наружу.

Ему не по себе. Не стоило Лосеву выпускать Фрякина. Не нужно было заготавливать вопросы кафедр. Надо было просто честно рассказать студентам всё. Что основная сумма средств пошла на музыкальное оборудованье и спортинвентарь для них же, на устройство тех же дискотек и вечеров, что премии преподаватели заработали на разовых выездах, а Дорошевский, уж его-то Юра знает хорошо, попросту подтасовал факты.

«Хотя, — решил Юра, поразмыслив, — лучше было в самом деле этих премий не получать...»

Студентом Дорошевский заглядывал к ним в школу, и в Юриной памяти запечатлелся насмешливый, что-то такое будто знающий взгляд, которым обводил он их, желторотиков, поджидая занятую с журналом Елизавету Евсеевну у классной двери.

Нынче как-то и ясно сделалось, что за тайна за такая ведалась с молодых лет Леонтьем Леонтичем. Он-де видит их всех насквозь, все их подлинные подленькие мотивы, и ему весело-смешно наблюдать, как в поте лица они все тут себя да друг дружку морочат и надувают.

Денег, скорей всего, прибегал стрельнуть у мамочки, чего же ещё?

32

Старшая дочь Маши Резниковой поступила в яминский наш открывшийся недавно университет, и в отпуск Маша наезжала теперь к родителям, для моральной её поддержки.

Я выведал телефон и, представившись «биографом Илпатеева», но не упомянув о бирюзовой тетради, сказал, что мне нужно с нею поговорить.

— Хорошо! — сразу ответила Маша. — Чем могу.

Мы встретились в Детском парке на той самой лавочке, где когда-то завязывалась дружба моих героев, где ждала, да так и не дождалась лет двенадцать назад энергичного одного аспиранта одна талантливая актриса драматического театра.

Маша Резникова оказалась крупной, статной и совершенно седой женщиной (что было очевидно рано по нашему всё же возрасту), внешне весьма похожей на итальянскую красавицу Софи Лорен.

Чуть не половину фаланги четвёртого пальца занимало у неё обручальное кольцо.

— Вы его любили, Маша? — едва поздоровавшись, в лоб спросил я её.

Мне, Бог весть почему, вообразилось, что с такою женщиной именно так потребно разговаривать.

Был конец июня. На траве позади нас, в кустах акации, на песчаной, забросанной окурками и всякой дрянью дорожке и в седых Машиных волосах лежал тополиный пух.

Маша кивнула. Неглубоко, но отчётливо и без задержки.

— Можно, я вас поспрашиваю немного? Я ведь вам...

Но она перебила, не дала мне дообъяснить. Ей неважно было зачем, она не желала этого знать... Однако ж, по каким-то собственным причинам, как я понял, отвечать мне она была готова.

В заключенье этой краткой своей речи она улыбнулась, обнажив золотые, все до единого, сверкнувшие закатным солнцем зубы.

— Он был злой? — задал я первый заготовленный вопросец. — Жестокий был?

Она чуть усмехнулась и положила одну ногу на другую. Колено было голое, полное и более чем красивое.