Примерно так Павел I и правил. Он не стремился к новым завоеваниям, без которых содержание огромной армии превращалось для небогатой страны в огромную бессмысленную обузу; повсюду где можно и где нельзя насаждал милый его сердцу прусский «ордер». Правда, в поле зрения педанта попадала лишь столица с окрестностями. Посол Уитворт пишет: «Двор и город приняли совершенно военный характер и мы с трудом можем убедить себя, что мы находимся в Петербурге, а не где-нибудь в Потсдаме». Но до остальной страны столичные нововведения доходили только в виде каких-то малопонятных судорог и преувеличенных слухов о Павловых чудачествах.
Первым впечатлением от нового царствования было зловещее шоу, которое император устроил в память об убитом отце. Под предлогом того, что Петр III не успел короноваться, Екатерина велела похоронить его не в царской усыпальнице, а в Александро-Невской лавре. Павел же велел выкопать гроб и торжественно установить в Зимнем дворце рядом с гробом неверной жены. Потом лично возложил корону на истлевшие останки родителя. Присутствовать при этом действе должны были люди, причастные к гибели Петра, прежде всего Алексей Орлов. Затем Петр и Екатерина, как подобает супругам, были вместе погребены в Петропавловской крепости.
Считая, что для воли самодержца нет ничего невозможного, Павел исключил из истории эпизод с отречением Петра Федоровича от престола. Сохранившиеся копии манифеста о воцарении Екатерины были изъяты по всей стране, доставлены в Тайную экспедицию и сожжены.
После такого начала все, особенно любимцы Екатерины, многие из которых раньше третировали опального цесаревича, приготовились к страшному, но Павел их удивил. Он оставил помощников матери на их постах, а сжавшегося от ужаса Платона Зубова даже обласкал, сказав: «Кто старое помянет, тому глаз вон».
Проявления милосердия этим не ограничились. Новый царь выпустил на свободу не только Тадеуша Костюшко, но других пленных поляков. Прощены и реабилитированы были жертвы поздней екатерининской паранойи: Радищев и Новиков вкупе с остальными мартинистами. К последним Павел относился с сочувствием еще и потому, что сам в свое время состоял в масонской ложе, привлеченный в этом движении сочетанием идеализма и мистики. На волю были выпущены узники «Тайной экспедиции», всеобщая амнистия отворила двери тюрем и острогов для всех осужденных, кроме убийц.
Похороны Петра Третьего (фрагмент).
Награды и щедрые подарки полились рекой. За три недели Павел роздал – почти без разбора и учета реальных заслуг – более миллиона рублей.
Отрадные события произошли и в политике. Государь вернул из Закавказья войска, отправленные туда по прихоти Зубова, и отменил рекрутский набор, тем самым подтверждая намерение царствовать мирно. Девизом своего правления он объявил «Порядок и справедливость» и в доказательство даже пересмотрел свое прежнее мнение по поводу запрета народных жалоб: отныне разрешалось подавать их на царское имя. (Впрочем, возможно это было сделано в пику Екатерине, которая подобную практику упразднила).
Но как только подданные успокоились и приготовились к золотому веку, настроение самодержца переменилось.
Месяца через полтора после восшествия на престол Павел вдруг отставил от службы всех екатерининских вельмож за исключением Безбородко, к которому после событий 6 ноября проникся благодарностью, и поставил всюду своих близких людей. В основном это были гатчинцы, никогда государством не управлявшие и к масштабным делам непривычные.
Затем настал черед личных друзей покойной императрицы. Зубовы, Екатерина Дашкова и многие другие получили указание сидеть по своим имениям и в столицах не показываться.
Всё это произошло неожиданно, без какого-либо повода. Так высшее сословие познакомилось с главной чертой Павла – переменчивостью настроений, а государство – с бесконечной кадровой чехардой, очень ослаблявшей и дезориентировавшей аппарат. Однажды, рассердившись на Сенат, царь враз отправил в отставку треть его членов. В другой раз, получив доклад о злоупотреблениях в Вятской губернии, повелел уволить
Можно предположить, что кажущаяся абсурдность многих павловских решений была вполне сознательной. Тем самым император демонстрировал абсолютность монаршей власти: воля царя священна, даже если она абсурдна. «Государь ни с кем не разговаривает ни о себе, ни о своих делах; он не выносит, чтобы ему о них говорили, – писал близкий к царю Ростопчин. – Он приказывает и требует беспрекословного исполнения». То же сообщает и лейб-медик Роджерсон: «Когда он что-нибудь хочет, спорить с ним не решается никто, ибо возражения он считает бунтом».