Еврейская мудрость. Восемь путеводных звезд. Предания, легенды, мифы, сказки

Своей мудростью ребе Элимелех делился с каждым, кто в этом нуждался, и люди чувствовали тепло и покой вблизи своего цадика. Во время шаббата, после праздничного обеда они ощущали особенную благодать, слушая мудрые слова Элимелеха и радуясь друг другу. Так жили они спокойно несколько лет, а потом пришла злая весть. Канцлер в далекой столице, люто ненавидевший евреев, задумал забирать еврейских юношей на службу в армию. Он составил закон на этот счет, оставалось только получить подпись императора.

Евреи по всей стране пришли в отчаяние.

– Если наших юношей сделают солдатами, они не смогут изучать Тору, не познают ее свет, – говорили они. – Они не смогут соблюдать обычаи предков и потеряются в этом мире, как капля в море. Вместо молитвы они будут маршировать, во время шаббата и праздников будут работать.

Великая печаль вошла во все еврейские дома. Евреи оплакивали свою судьбу, повторяя жалобы на то, как тяжело жить в изгнании.

Между тем день, когда император должен был подписать закон, приближался. Евреи по всей стране собирали деньги, чтобы умилостивить правителя, посылали в императорский дворец тайных посланников, но все их усилия были тщетны. Злобный канцлер никого не допускал к императору, от предложенного выкупа отказался. Над евреями посмеялся, сказав, что император обязательно подпишет закон, причем именно в святой для евреев день отдыха – в шаббат.

В тот праздничный день в синагоге в Лиженске все выглядело так, будто собравшиеся хасиды поминали уничтожение иерусалимского храма. Все облачились в белые одежды, молились, плакали и сокрушались. Богослужение закончилось, и жена ребе Элимелеха Гитл подала на стол праздничный обед. В доме раввина собралось много его учеников, среди которых были самые дорогие его сердцу: Якоб Ицхак, столь же прозорливый, как и его учитель Элимелех; Авраам Иошуа, научившийся у ребе праведному суду; и Исраэль из Косниц, который умел молиться как его учитель. На почетном месте справа от раввина сидел Мендель. Только ему цадик передал силу своего духа.

Гитл начала разливать суп. Ах, как умела она готовить! Говорили, что от ее супа всегда пахло раем, потому что ангелы добавляли в него немного райских кореньев. Ребе всегда с большим почтением относился к еде, будто ел он ее не сидя в доме под дощатой крышей, а вкушал за столом праведников в раю. Но на этот раз он не притронулся к супу. Молча посмотрел он на полную тарелку и вдруг перевернул ее на скатерть.

Ученики ребе не знали, что и подумать. Они недоуменно переглядывались, только Мендель прямо посмотрел на цадика своими большими черным глазами.

– Ребе, – прошептал он, – разве мало того, что мы должны будем идти на службу в армию? Нужно, чтобы нас еще и в тюрьму посадили?

Раввин успокаивающе покачал головой.

– Не бойся ничего, Мендель, – сказал он, – главное, чтобы супа хватило.

Тут уж все остальные не поняли ровным счетом ничего. Неужели ребе таким образом показал, что евреев ждет печальная судьба?

Едва они немного опомнились, жена ребе Гитл налила мужу вторую тарелку. И снова ребе не стал есть. Он смотрел в тарелку с супом, словно что-то в ней искал, и вдруг перевернул ее, как и первую. Суп стекал по скатерти. Стояла полная тишина. Мендель побледнел, остальные ученики опустили головы. Их сердца сжимались от страха за любимого ребе. Но ребе Элимелех выглядел как ни в чем не бывало. Он спокойно кивнул своей жене, чтобы она налила суп в третий раз. У Гитл оставалось совсем немного супа. Она должна была перевернуть кастрюлю, чтобы остатки супа вылились в тарелку. Цадик тяжело дышал. И вдруг положил руку на край тарелки и перевернул ее. Лицо его прояснилось. Мендель обнял учителя.

Ученики вскочили со своих стульев. Испуганные, выскочили они на улицу, как будто перед ними открывались глубины ада.

– Ребе сошел с ума! – кричали они.

Но смятение царило не только в Лиженске. В далеком императорском дворце все пришло в волнение, как будто пожар вспыхнул. В ту минуту, когда Гитл наливала мужу первую тарелку супа, император собирался подписать указ о призыве евреев в армию. Канцлер поднес ему на золотой доске бумагу с указом. Император окунул золотое перо в золотую чернильницу, и тут, непонятно почему, чернильница перевернулась. Вся бумага была залита чернилами. Император кивнул канцлеру, чтобы тот принес ему другой лист бумаги с текстом указа, что и было незамедлительно сделано. Император снова окунул золотое перо в золотую чернильницу, склонился над указом, чтобы поставить свою подпись, но не успел он осуществить задуманное, как чернильница снова перевернулась, чернила разлились по всему листу с указом.

Император был охвачен гневом. Он топал, кричал, бросал на пол все, что попадалось под руку. Канцлер хотел подать ему третий лист с указом, но император схватил бумагу и принялся рвать ее на мелкие кусочки, крича, что ничего такого никогда подписывать не будет, и канцлер был рад уже тому, что гнев императора не закончился для него тюрьмой.