Еврейская сюита

Ну, я же старшая дочка, да? Я всегда делаю большие скандалы, большие, для всех. Я сказала: «Дерево не может быть без корня, мой корень – это мой папа, и я тоже умру, если мы не поедем в Польшу». Использовала бабушкин аргумент, что я тоже умру… И из-за меня, по существу, мама подала документы, мне было десять лет. Я окончила три класса, и мы с мамой и сестрой после окончания занятий в школе уехали в Польшу. Папа нас встретил.

Мою сестру зовут Мила, Людмила. Я сейчас скажу, почему у нее такое имя. Людмила – не еврейское имя. У мамы была подруга, которую звали Людмила, она была замужем за евреем, и она спасла маму в блокаду: она дала ей хлеб и устроила ее в Ленэнерго. И от этого большого уважения Милу назвали Людмилой, как эту ее подругу. Я ее, конечно, знала.

Когда мы приехали в Польшу, у каждой из нас было по два платья, очень прекрасно… Я в первый раз там увидела женщину в брюках – это раз. Ну, польки – они всегда такие модные. И два – во Вроцлаве я в первый раз увидела монашку. В России я не встречала ни монашек, ни монахов… И когда я увидела монашку, я говорю: «Вот это государство! Вот это настоящее государство», – для меня государство там, где есть вера. Мне было десять лет, я любила польские костелы.

Итак, мы приехали в Польшу, и мы были один месяц в Варшаве. Потом мой папа, мой прекрасный папа, который все знал и обо всех заботился, привез нас в другой город – Вроцлав. Но это был немецкий город, который перед войной назывался Бреслау – второй город после Берлина: огромный, красивый, который даже сдался позже Берлина. Потому что было… фестунг Бреслау[46], им нельзя было сдаваться, они должны были один другого… не знаю, что делать, но не сдаваться.

Мы приехали во Вроцлав: квартира, четыре комнаты, была в четыре раза больше, чем наша отдельная квартира в Ленинграде. Мы просто гуляли по этой квартире, это было прекрасно.

Мне Польша так нравилась! Хотя во Вроцлаве, когда мы туда приехали, было много совершенно разрушенных зданий: стоит одна стена, или пол окна висит… Я ходила, и… сумасшествие, как так может быть?

И я пошла тогда, конечно, в еврейскую школу. Вообще, курьез – эта еврейская школа. Это была еврейская школа при коммунистической религии, в смысле, что не было там никакой религии. Каждый день был урок по идиш, и у меня есть в матуре (аттестате зрелости) оценка по идиш. И в первый год у нас были все время праздники. Что это значит? Сначала Рош ха-Шана[47] в сентябре, потом 7 ноября, да, – это русский праздник, потом Boże Narodzenie[48] – польский праздник. Моя мама сказала: «Это что такое? Это же безобразие, если ты не будешь ходить в школу». Она пошла к директору, спросить, что за праздники.

Потом у нас было еще такое интересное. Знаете, каждый класс имел свой журнал: кто приходит на уроки, кто не приходит, какие оценки. В нашем классе два года не было журнала. Потому что каждую неделю какие-то евреи приезжали, а какие-то евреи уезжали. И учителя уже получили от этого мигрень и не могли вести журнал. Так что кто был – тот был, а кого не было – ну, не было, что делать.

В нашем классе было тридцать шесть учеников – самый большой класс за всю послевоенную историю школы. Мы все сдали польские выпускные экзамены, у нас из класса тридцать человек имеет высшее образование, очень известный класс. Мы были тем, что называется babyboomers[49], мы родились в 1945-м, 1946-м, 1947-м, приехали из Магнитогорска, из Узбекистана, разные такие… Вот это был класс. Только из России, репатриация была только из России. Из Москвы не было никого, из Ленинграда были только я и моя сестра. Остальные – из разных мест, которые перед войной были Польшей. Киев был, Рига.

Ни у кого из нас не было ни бабушек, ни дедушек, ни дядьев, ни двоюродных братьев… это были послевоенные семьи. Если у кого-нибудь остались родственники в семье, значит, он не еврей. Потому что у евреев нет семьи и родственников. И для нас тогда это казалось нормальным. Это нас связало, наш класс был семьей, и мы до сегодняшнего дня – евреи из Польши – встречаемся, со всего мира приезжаем каждые три года. Это связь со школой, но не только во Вроцлаве, вообще – с других городов тоже, но все, кто заканчивал еврейскую школу, выехали из Польши в 1968 году. Мы так привязаны друг к другу, мы так обнимаемся… ой… как с сестрой или с братом… очень близкие отношения.

Не все учителя были евреями. По химии, по математике… Но у меня хороший фундамент, знание, как надо учиться. Я могу все изучить, чему угодно учиться, потому что у нас был структурный подход к учебе.

Когда я туда приехала, я говорила по-русски, но не хотела говорить… Я все как папа, понимаете, я папина дочка. Через три месяца я умела говорить по-польски. Потом еще три месяца – чтобы не было русского акцента. У меня был хороший запас слов, но сильный русский акцент. Я не хотела, чтобы он был. И еще я учила идиш и английский.