Еврейская сюита

Евреи должны иметь смех, юмор в жизни, понимаете? Лучше всего смеяться над самим собой. Такая еврейская культура – они умеют смеяться сами над собой. Это было у моего папы: он всегда смеялся, ему всегда было смешно. Я тут плачу и делаю истерики, он говорит: «Ну, знаешь, ну, это ты немножко преувеличиваешь». У него был такой еврейский юмор, и я никогда не могла понять, что это и как это… Понимаете, этот человек прошел войну, у него никого не осталось, а я плачу, что я не приготовила урока. Понимаете? Мы же жили на разных уровнях. И было много недопонимания. Это я сегодня могу понять… еще не совсем, но намного больше. Знаете, с возрастом мы начинаем понимать наших родителей. Мы говорим, что они должны понимать нас. А мы должны их понимать, нет? Вы что, я же ничего не должна… Я их начинаю понимать. Особенно маму. После поездки в Санкт-Петербург два года тому назад я начинаю. Но надо не только понять, сначала надо узнать, надо представить себе, в моей голове, что моя мама прошла ленинградскую блокаду. Как она после этого вообще функционировала нормально? Она была совершенно, совершенно нормальной женщиной и матерью. У нее было два качества, это жизнь вытащила из нее. Она была совершенно не сентиментальной. Это мой папа был сентиментальный и был очень такой закаленный, как сталь. Очень твердый характер, очень твердый. А я хотела, чтобы меня баловали. А почему нет?

И вот был этот театр Иды Каминской. Потом она вышла замуж за актера Мельмана (Меера [Мариана] Мельмана) – до войны были такие старые польские актерские династии. И они играли этот юмор, еврейскую литературу, которую мы изучали, которую потом читали в классе. Сегодня я смотрю на это другими глазами: это было интересно, это было прекрасно. Но тогда я ничего не понимала.

От школы мы были обязаны туда ходить. А в классе нас проверяли. Немного было таких, что не знали идиш вообще, потому что, я думаю, у трех четвертей класса, даже больше, дома еще говорили на идиш. А у нас дома никогда не говорили. И бедный мой папа… Мне надо уроки приготовить, я ему начинаю читать на идиш, но я же не читаю, я заикаюсь, понимаете? Я так заикаюсь, заикаюсь пять минут – мой папа засыпает. Он спит! Я говорю: «Что?! Я не сдам этого экзамена, ты мне никак не помогаешь». Всегда были эти страшные скандалы, и мой папа говорил: «Ты должна сама учиться, я не буду учиться за тебя. Не знаешь идиш – получишь двойку». Все. Он надо мной посмеивался, но неважно, я сдала в конце концов. Это был самый тяжелый предмет, честное слово. У меня сегодня хасидские внуки, которые говорят только на идиш. Получилось так, что я единственная из всего класса, самая плохая ученица, сегодня могу говорить с моими внуками только на идиш.

– Вы закончили школу во Вроцлаве, поступили в университет там же?

– Да, я поступила в уникальный университет, очень старинный, очень прекрасный. Из Бреслау, из моего университета, где я училась химии, вышли пять нобелевских лауреатов, из них трое было евреев. Биологи и химики. Я училась химии, и мы изучали реакцию Фрица Габера. Фриц Габер был из Бреслау. Это был лауреат Нобелевской премии, изобретатель, он придумал горчичный газ. В Первую мировую войну люди травились этим газом… Он не создавал свое изобретение с такой целью, он хотел травить вредителей, чтобы сохранить урожай агрокультур. А потом военные посмотрели, что можно травить муравьев или других насекомых, и сказали: давайте и людей тоже.

– А почему вообще вы придумали, что пойдете учить химию?

– Ну, мой папа…

– Ага, папа, все понятно.

– А потом еще у нас был учитель химии, пан Бончковски, по-польски Bączkowski, он был самый красивый учитель в нашей школе. Понимаете, это самая дурацкая причина, чтобы учиться химии. Поэтому мне было очень тяжело… Я вам скажу, я же снобка, я сказала: «Что мне эта химия, у меня все пятерки. Какая разница, я только знаю, что не буду учиться медицине и юриспруденции. Эти два – нет, а все остальное…» И только потом я поняла, какая это глупость была. Меня же вообще это не интересовало. И это было тяжело. Потому что это же работа в лаборатории, это все надо учить наизусть, все эти формулы. Никаких картин, никакой музыки… где оно? Ну, ничего, я себе организовала это все. У меня была очень хорошая подруга, профессиональная пианистка. Мы каждую неделю ходили на концерты, в оперу. У меня была культурная жизнь.

– И сколько курсов вы проучились в университете?