Еврейские судьбы: Двенадцать портретов на фоне еврейской иммиграции во Фрайбург

А потом ее перевели обратно в Бобруйский детский дом, где уже вовсю гулял слух, что немцы у детей берут кровь для раненых. Спасла ее воспитательница, Марья Александровна, – улучила момент и в холодный ноябрьский день отвела Соню к своей двоюродной сестре, тоже Марье Александровне. У нее уже были двое своих малолеток – мальчик и девочка, Эдик и Эммочка. Жила с ними еще бабушка, и муж – Петр Федорович Бокий, начальник снабжения по Бобруйску. Семья золотая! Свою «старшенькую» они обули-одели, постригли и помыли (она была вся завшивленная, вся грязная – последний раз мылась в мае, у партизан). Да и Соня очень полюбила малышей, возилась с ними, помогала во всем по хозяйству.

Но ни с какой другой не сравнится самая большая радость во время войны – приход своих! Когда освобождали Бобруйск, пусть и горящий, – сколько же в этом для Сони было радости.

Но когда она впервые увидела красноармейцев, – то даже испугалась! Почему с погонами? Никогда не видела таких. Но ничего, привыкла.

Узнавая в толпе партизан, Соня останавливала их и расспрашивала, где «тихомировцы». Оказалось, что они ушли дальше на запад, в Польшу. Делать нечего – надо ждать отца и, поджидая, учиться.

Соня записалась в школу, и сразу же в третий класс. Но проучилась недолго – в сентябре ее снова нашел отец! С бумагой о том, что он ищет дочь, он прошел по ее следам, пока не нашел детский дом и семью Боких, которой – через газету – он после выразил благодарность. Эта семья навсегда стала близкой «роднёй» Сухманов, не раз потом они приезжали к ним в Ленинград.

Пуховичи

Соня же с отцом воротилась в Пуховичи. В самом селе у них все сгорело, ничего не осталось. Оставался лишь недостроенный сруб около станции, который еще до войны строил Абрам, один из папиных братьев. Достроив дом, отец и дочь так и остались в нем жить. Отец работал заготовителем, но дела свои строил так, чтобы в субботу можно было не работать. Набожный и сведущий в религии человек, он первым делом купил талес, тфилин и сидур. После долгих разговоров с раввином отец привез в чистой наволочке из леса останки Сахна, собрал миньян и похоронил братнины косточки по всем правилам – рядом с братской могилой убитых в «мужскую» акцию. Он же сделал памятник убитым евреям на том месте, где была их братская могила. Многие приезжали отовсюду, даже из Америки, давали деньги на памятник.

В 1946 году отец женился. Груне Лейбовне Стронгиной было тогда 25 лет, она тоже была в партизанах, и вся семья ее тоже погибла. И вскоре родилась у Сони сестра Нахама.

Сама же Соня первые несколько лет училась плохо, оказалось, что даже буквы она в лесу перезабыла. Но потом втянулась, вспомнила все, и после 5-го класса училась очень хорошо. Десятилетку закончила в 1952 году, еще при живом Сталине.

Ленинград

Вдвоем с Майей, закадычной своей подругой-еврейкой и отличницей, они поехали в Ленинград, поступать в педиатрический институт, единственный в СССР, где учили на детских врачей. Обе сдали экзамены – и обе не поступили: не прошли по конкурсу.

Майя вернулась в Пуховичи, а Соне отец прислал бумаги о том, что она была в партизанах, а штаб партизанского движения послал в институт телеграмму о том, что абитуриентка такая-то – партизанка-разведчица. И вот директриса, по фамилии Шутова, встречает Соню и, как ни в чем не бывало, спрашивает: «А что Вы, Сухман, не на занятиях? Прибыли документы, мы теперь знаем, кто Вы…»

Позднее, на работе Соня с антисемитизмом не сталкивалась. Но ядовитая пилюля антисемитизма при поступлении в вуз засела довольно глубоко. Для того, чтобы поступить в институт все могли быть обычными людьми, а она – чуть ли не Героем Советского Союза!

…Но два раза Соне повторять было не нужно, и занятия не пропустила, кажется, ни разу. Снимала комнату на Васильевском, на 6-й линии, в коммуналке за 10 рублей. Тогда же она познакомилась со своим будущим мужем, Бенционом (Геннадием) Ароновичем Пятовым, старше ее лет на 10–12 (1925 года рождения). В 1943 году, после прорыва блокады (в блокаду умер его отец), он ушел на войну: воевал на Пулковских высотах, освобождал Прибалтику, Польшу, Гданьск, Калининград, Берлин. Был он связист, с тяжеленной катушкой на плечах. Пять послевоенных лет служил в военной администрации Шверина. Вернувшись, работал механиком на радиозаводе имени Козицкого (где дошел до начальника отдела) и учился на заочном.

На летние каникулы после второго курса молодые приехали в Пуховичи, и 14 августа 1954 года, в пятницу, отец устроил молодым нелегальную хупу с миньяном, а назавтра сыграл уже легальную еврейскую свадьбу, – с теленком и пудом фаршированной рыбы. Незабываемо!

После этого отец словно бы закончил свои земные дела. Он никогда ничем не болел, а в 1955 году вдруг весь пожелтел. Приехал в Ленинград, ходил по профессорам, но ничего не помогало. Следующим летом, когда медичка-дочь приехала в Пуховичи и сама ухаживала за ним, он умер – умер уважаемым человеком, но в возрасте всего 49 лет! До кладбища, пешком, его гроб несли на руках.