Еврейский вопрос / Необыкновенная история

В последней книжке “Вестника Европы” (август, 1878) — он же подсунул выписку из записок или “Воспоминаний писателя” Эли Берте, где такой же способ заимствования у своих товарищей приписан французскому писателю Ponson du Terrail. Эта выписка помещена, как одно из орудий Тургеневской батареи против меня: уверившись, что я не пишу больше и не буду писать — он это и подсунул, чтобы потом указать и на меня (выставив все розданные им французам извлечения из моих сочинений, прежде появления их, так как он их все знал вперед, слушал, не только рассказы, но и чтение моих тетрадей), что и я-де поступал таким образом — с французскими писателями и с ним самим. Вероятно, он не сам даже это и сделает, а внушит эту мысль через других.

И это, как я вижу, он подводит мастерски. На литературном конгрессе, где он принял такое живое участие, без сомнения, он, имея огромное влияние между литераторами (которым указал новый путь натуральной школы), поддержал — и может быть — и создал сам какой-то небывалый пункт литературной собственности: именно adaptation — и теперь приехал сюда, как я слышал, хлопотать у правительства о включении этого пункта в конвенцию. Тогда мне уже наученные им писатели и укажут — им же подаренные им извлечения из меня, как заимствования из них! Вот на такие штуки он — действительно — гений! И вероятно, одолеет: что же мне делать! Покориться и молчать! У него куча так называемых друзей, у меня нет: я жил одиноко — и, вероятно{147}, так и умру!

Между тем Тургенев рассчитывал, что именно этим романом — “Новью” он всего более докажет, что вот он и без “Обрыва” написал большой роман, а я все не пишу, следовательно… и т.д.

На беду его — появление этого романа как раз совпало с производившимся в Сенате следствием по политическим проступкам. Нахватали человек около ста каких-то пропагандистов социальных идей, запрещенных книг и т.п. Печатный протокол этого дела был{148} — ни дать, ни взять — верною копией с “Нови” или скорее “Новь” была копией с него.

Затем Тургенев объявил, что он не хочет более писать: худо-де принимает публика!

Теперь он участвует в литературном конгрессе, состоявшемся во время нынешней Парижской выставки. Рассылал приглашения Edmond About (и я получил). Общий председатель конгресса Виктор Гюго, а председателем иностранных делегатов выбрали Тургенева.

Я не видал еще текста выработанной конгрессом программы, но читал в фельетоне “Голоса” (12 июля нынешнего года) письмо из Парижа от корреспондента о возмутительном нахальстве, с которым, между прочим, комиссия конгресса, решая вопросы об авторском праве, налагает запрещение, не только на переводы авторов на другие языки, но и на всякие переделки, подделки, adaptation, т.е. присвоение идеи, сюжета!!!

Это безумие! Авторы всех литератур беспрестанно сходятся в идеях: как же тут разобрать и разграничить? Стало быть, если Мольер писал “Лицемера”, “Скупого” и проч., то никто не смей трогать этого сюжета! Из этого возникнут бесконечные споры!

Нет сомнения, что тут исподтишка много усердствовал Тургенев, чтобы не допустить, таким образом, переводов тех русских сочинений на французский язык (в том числе и моих), которые он успел давно передать во французскую литературу! Молодец! Разумеется, кому в голову придет, что француз, какой-нибудь Флобер, через ползучую хитрую интригу завистника, залезшего заблаговременно вперед в чужую литературу, мог передать туда из своей, русской — добро соперника!

И кто же? Тургенев! Такой благодушный, честный! О, верен был расчет этой лисы! Но Бог не выдаст, свинья не съест!

Может быть, у него тут были и другие какие-нибудь цели кто его знает! Во всяком случае — цели не хорошие, и он жертвовал тут интересами русской литературы — для французской! Все это очень печально и даже до гадости глупо!{149} Пока кончу на этом.

И.Г.

Июль, 1878