«Еврейское слово»: колонки

История, рассказанная Зингером, не столько сказка, сколько притча. Она поучительна, мудра, основана на знании человеческих пороков и добродетелей. Есть заданные свыше и принятые людьми условия существования и земных возможностей. Делая голема, мы переходим их границу. К мистическому поступку ни в коем случае нельзя примешивать дополнительные намерения и мотивы. Само по себе право на овладение нездешним знанием дается для осуществления доброго дела: спасти невинного, восстановить справедливость. Включение сюда еще чего-то, хотя бы по видимости также направленного на добро, может поломать весь механизм предприятия, привести к новой «порче мира». Главный герой справился – не без тяжелых потерь – с трудностями. Но у меня остался осадок. Толчок к изготовлению голема дало естественное желание выручить человека из беды, которую породило зло. Только так и бывает. Но осуществление выручки главный герой возложил на сверхъестественную силу. Это, осмелюсь сказать, не совсем честно. Не по отношению к зачинщику зла, а по отношению ко мне. Мне-то что делать, попади я в беду?

Ответ, по моему разумению единственный, сегодня дали японцы. Они встретили катастрофу с достоинством, о котором нынешнее время забыло. На фоне лепета нашего руководства, убогой патетики думцев по поводу победы над Японией в 1945 году, бессмысленных цифр радиации на Сахалине это особенно бросалось в глаза. Японцы встретили землетрясение и разрушение ядерных котлов без жалоб на враждебное внешнее окружение, антисемитизм, русофобию и близость Луны к Земле. Они погибали, плакали над погибшими, уважали друг друга. Делали свое ежедневное дело. Выстаивали, жили. Всё сами.

5–11 апреля

Центральным событием театрального фестиваля «Золотая маска» в первой половине марта была специальная программа «Польский театр в Москве». Центральным лицом программы был режиссер Кшиштоф Варликовский, а центральным спектаклем – «А(поллония)» в его постановке. Варликовский – яркая фигура современного сценического искусства, лидер нынешней театральной моды. В Москве он дал интервью, его несколько раз перепечатал Интернет. Название обращало на себя внимание, это была фраза, произнесенная Варликовским по ходу разговора – «Искусство спасут гомосексуалисты и евреи».

Кто хочет праведно возмутиться или даже подвести очередное обвинение в антисемитизме под это сопоставление «народа Божьего» с «содомитами», не торопитесь. Я процитирую весь отрывок, в котором она прозвучала. «Мне очень повезло: я всегда был чужаком. В Щецине – в силу своего гомосексуализма (представляете себе, каково было быть геем в рабочем коммунистическом городе?), в Париже – в силу того, что я был иностранцем, в Кракове – в силу своего европейского бэкграунда. И да, не забывайте, что я еврей. Моя инакость была и остается источником вдохновения. Искусство спасут гомосексуалисты и евреи: они смотрят на все как бы со стороны, это очень творчески плодотворно».

Сперва попробуем как можно короче объяснить, почему и какое искусство нужно спасать. Искусство, мертвеющее по мере появления. Искусство подделок. Искусство самовыражения, когда выражать нечего, а если есть, то что-то уже выраженное прежде. Искусство вымышленное, заменяющее одну пустоту другой. Короче говоря, искусство – которое, мы все знаем, что было, и точно так же знаем, что в отрезок времени, выпавший на наши дни, его нет.

Почему гомосексуалисты и евреи, объяснил Варликовский. Почему они смотрят на все как бы со стороны, тоже более или менее понятно. Я вырос в семье достаточно ассимилированной, и я довольно рано начал писать стихи, то есть находился внутри русской культуры и, что гораздо существенней, внутри русского языка. Язык, как ничто другое, лепит тебя в целом и отделывает в подробностях. Я жил в России, мои близкие друзья, все, кого я ощущал и сознавал как свое окружение, более непосредственное и сколь угодно отдаленное, были русскими, независимо от крови, которая в них текла. Дальше вариант вопроса о яйце и курице. Кто первый: действительность стала выгонять меня в нерусские, или во мне жило нечто тайное, выталкивающее куда-то, откуда я мог смотреть на действительность остраненно. Точнее, и остраненно. Моя причастность тому, что происходит в стране, участие и ответственность за это никуда не девались. Полагаю, такой ход вещей знаком не мне одному. И сейчас, уже в конце жизни, меня трудно убедить, что в ком-то из моих сограждан больше русскости, чем во мне, или что меньше. Я не пускаюсь в сердечные признания на гражданско-национальную тему – примерно так же, как не рву на себе рубаху, когда утверждаю, что я Найман. Ну а сверх того, у меня, не скрываю, есть этот самый волей-неволей выработавшийся взгляд со стороны.