Что такое космос, никто не знал. Свидетельствую об этом, как участник и наблюдатель происходившего. Абсолютно пассивный участник и сравнительно безразличный наблюдатель. Кроме группы непосредственных исполнителей, все тогда были такие. Космос значил черное небо со звездами, космос значил безумные мысли о пространстве, которому нет конца, – все это заключалось в поэтическом слове, коротком и красивом. Древние греки знали о нем больше нас. Запуск первого спутника, шара диаметром полметра, чувств не задел, возбуждало разве что массовое ликование – которого сами ликующие объяснить разумно не умели. Чем замечателен полет собачек, невернувшихся и вернувшихся, тоже внушали СМИ. Гагарин произвел впечатление – хотя и тут людей с техническим образованием, к каковым принадлежал, в частности, я, смущало, что авиаполет на высоту 30 километров считается стратосферным, а ракетой на 150 – космическим. Терешкова не произвела никакого, Леонов за бортом аппарата, со шлангом, обвивающим его как Лаокоона, да, произвел. Гибель Комарова отозвалась непритворным сочувствием.
Гагарин и сегодня выглядит обаятельным, симпатягой. Как тогда. Манера поведения привлекательная, разговорные реплики живые. Из воспоминаний о нем встает портрет сообразительного темпераментного человека, знающего цену вещам и людям. Приятно было это узнать – потому что тогда, в годы после полета, он только то и делал, что ездил в открытом автомобиле по городам мира с застывшей на лице улыбкой, с ровно помахивающей рукой – кукла. Немалая часть западной публики видела в нем «коммунистического робота», некоторые признавались, что он наводил на них жуть. Чем-то того Гагарина напомнил запущенный на днях «Гагарин» – летающий ящик, небоскреб без окон.
Нынешние фильмы о начальном периоде космонавтики называют вещи своими именами – это было бешеное состязание с Америкой, ничто другое. И мы его выигрывали. Через несколько лет на его место пришли хоккейные серии СССР – Канада, соревнование куда более забористое, яркое, действительно всенародное. Валерий Харламов и вся «ледовая дружина» вызывали восхищение и любовь никак не меньшие, чем Гагарин и остальные скафандры. Восторг и горе в зависимости от результата не шли ни в какое сравнение со все более казенным воодушевлением от кремлевских бюллетеней о перетягивании каната между Байконуром и Канавералом. Особенно после Армстронга и еще троих американцев, которые возьми и слетай на Луну и попрыгай по ней. Это было, как сейчас выражаются,
Чем дальше, тем более скучен был «космос». Градус интереса к хоккею сохранялся, но и этот горячительный напиток, как могли, разбавляли, гоняя по два раза в год чемпионаты – мира и Европы. «Го-о-л! – вопил Озеров по системе Станиславского, – счет 19:0 в нашу пользу!». Однако само советское однообразие, назначавшее, что́ на следующую пятилетку, на ближайшее десятилетие будет интересно, длилось уже так долго, что граждане стали испытывать заинтересованность в сохранении неизменности, статуса-кво. Пролетарии, лишь бы не хуже! – колыхался под сердцем у всех лозунг тревоги и надежды… И тут начался –
Согласие на то, чтобы их (нас) по одному, по десятку выпускали, государство выдало из-под палки. На это вынудило его всё вместе: в первую очередь, обессиливающе неостановимая штамповка военного железа, в том числе «космического», и не в последнюю тот же хоккей. Классные игроки были отнюдь не против покататься за НХЛ, пожить по их стандартам, прежде всего самостоятельно – «высадиться на Луну». Два потока интересов: собственных – и спущенных сверху дряхлеющей властью, слились. Проснулись желание, предприимчивость, забегала по жилам кровь. И все эти «Союз-Восток», БАМ, поднятие целины, стройки коммунизма откатились в тот чулан сознания, в который к нам сегодня из телевизора поступают новости о заседаниях правительства и думцев.
10–16 мая