«Еврейское слово»: колонки

Что касается живости манеры, в этом нет ничего удивительного, ибо автор – поэт. Там, за колючей проволокой, в шаге от смерти, Адлер создал сто тридцать лагерных стихотворений: сто в Терезине, остальные при пересылке в Аушвиц и из Аушвица в лагеря, примыкавшие к Бухенвальду. Это классическая по форме поэзия, с регулярным ритмом и рифмой. В отличие от пронзительного и афористичного вывода Адорно о «варварстве» стихосложения на земле, удобренной пеплом и прахом шести миллионов индустриально истребленных человек, убежденность Адлера состояла в том, что стихи необходимы. Не только как ответ на внутренний творческий импульс – возможно, важнейшую силу, определявшую саму его жизнь, – но и для восстановления в себе человечности во время происходившего вокруг. В одном из позднейших интервью его спросили: «Не является ли акт написания такой книги [как «Терезиенштадт» и другой научно-исследовательской «Администрированный человек» (то есть подвергнутый административному взысканию)] формой самоистязания, бесконечным вспениванием ужаса, который большинство людей предпочло бы в себе подавить?» Адлер возразил: «Я бы не сидел здесь сегодня перед вами, если бы не написал ее. Эта книга обуславливает мое самоосвобождение». Он уточняет: «Я чувствовал, что не могу двигаться дальше, что боль случившегося оставит во мне бездну отчаяния, зияющую пустоту, если я не попробую преодолеть чудовищность и интеллектуально и эмоционально; и у меня не было другого выбора кроме как начать исследование». Стихи еще непосредственнее возвращали ему самоиндентификацию и волю к жизни.

Осенью 1944-го мать его жены назначили к отправке в Аушвиц (отец умер в Терезине), дочь и зять решили ее сопровождать. Прибыв, мать немедленно попала в список отбракованных в газовую камеру, для дочери невозможно было оставить ее без поддержки, она ушла с ней вместе. В конце войны Адлер вышел на волю и вскоре эмигрировал в Лондон. Кроме двух книг документально-аналитических, он написал еще пять романов и много стихов. Во всех его художественных произведениях так или иначе фигурирует лагерный опыт и глубокое, в деталях, органично усвоенное знание материалов о истреблении. Ни то, ни другое не выделено в судьбах его героев как экстраординарное. Под углом зрения автора это еще один эпизод в жизни любого европейского еврея – в определенной степени соразмеримый с психотравмами детства, школы, общества. Здесь можно увидеть дань кафкианству. Но если у Кафки невыносимость жизни, включая бытовой ее аспект, предопределена самой конструкцией человеческого существования, то у Адлера лагерная зона сконструирована уже человеком с заведомой практической установкой на то, чтобы жить в ней было невыносимо. По-другому этот подход отражен в коротких посвящениях, предпосланных его выполненным с подчеркнутой объективностью исследованиям. «Терезиенштадт» посвящен Гертруде, «в течение тридцати двух месяцев делавшей для своей семьи все, что могла на пределе сил»; «Администрированный человек» – погибшим в лагере его родителям.

Мучения, выпавшие, свалившиеся, ниспосланные самым обыкновенным людям, все равно в Аушвице, в Гулаге, под бомбами, в облавах, не принесли человечеству ничего положительного, ни единой крупицы. Никакой душеспасительной перемены мировоззрения, никакой закалки. Не говоря уже – справедливости. Так утверждают бесспорные в этой области авторитеты начиная с Варлама Шаламова – вот и Ганс Гюнтер Адлер тоже. Я не знаю, ни почему, ни зачем это произошло. Ради страха Божия, подзабытого человеческим родом? Пусть так – но на сколько его хватило? Уходит память о Терезине, о Колыме, некоторые уже представляют это как нечто пожалуй что и полезное, необходимое, «упорядочивающее». А какая была в 1930-е, в 1940-е боль, когда узнавали о тех, кто только что стал лагерной пылью! И как больно сейчас, когда вот-вот окажется, что мучились они даже ни для чьей памяти.

Правда, придут новые мучения, отложатся новой мучительной памятью о себе. Чего-чего, а этого добра хватит.

19–25 июля