«Еврейское слово»: колонки

Птичка в клетке вовсе не то, что она же на ветке. Это становится очевидно с первой минуты попадания в Будапешт или Берлин сегодняшние, а не в «братский» Будапешт и «дружественный» Берлин Варшавского блока. Что по приезде в Прагу (см. мою колонку в предыдущем номере) показалось мне необъяснимым, это почему в советские времена в Чехословакию пускали легче, чем в Польшу или Восточную Германию, не говоря уже о Югославии, преддверии ада капитализма. Сами чешские улицы, архитектура, пейзажи куда более антисоветские, чем берлинские или варшавские. Стоишь вместе с другими на переходе против светофора с красным человечком, ни единой машины ни справа, ни слева, но никто ни шагу, и ты тоже, потому что совсем уж сумасшедше пойти, когда все стоят. И через три секунды тобой овладевает неизъяснимое спокойствие. Покой! А что главное внедрялось и доныне осталось в советском человеке? Тревога.

В Праге нам с женой было уютно. Может быть, еще и потому, что не сезон. Туристы бродили, но не толпами, гостиница за полцены. Тамошние знакомые и малознакомые объясняли, что не только вдесятеро дешевле, а и вдвое удобнее добираться до аэропорта на общественном транспорте: метро, прямой автобус – по одному билету. Так даже отъезд превратился в своего рода прогулку. Лёту два часа, приземлились в семь вечера.

В Шереметьеве самолет не открывал двери 15 минут. Открыл – и выпустил в глухую ночь. Где-то очень далеко помигивал фонарь, отчего вблизи становилось еще чернее. До здания аэропорта надо было ехать автобусом, он стоял – когда уже погрузились – еще минут 10, с открытыми на морозец дверьми. Подъехав наконец к входу, остановился еще на 15, уже с закрытыми, в пяти метрах от дверей – кто-то загораживал. Мы люди привычные, но чехи, японцы и австрийцы к этому моменту сломались, бери их голыми руками. Потом километр, если не больше, с багажом до аэроэкспресса многолюдными коридорами. Там тоже стой перед закрытыми дверьми, пока не придет поезд и недовольный привратник не откроет. На Белорусском вокзале, куда прибывает экспресс, в той же тьме и толкучке – три пролета по ступенькам вниз, несколько шагов по туннелю, и три пролета по ступенькам вверх. С, напоминаю, багажом, а нам с женой – и не нам одним – ближе к ста, чем к двадцати. Наверху такси нет, а какое есть, меньше, чем про тыщу (за 5 километров пути) речь не ведет. Маршрутка метрах в трехстах, в горку, еще четверть часа ожидания, прямо против открытой двери веселый мужик зычным голосом обсуждает по мобильнику жизнь, исключительно матом. И тут я вспоминаю Джона Ле Карре – в самолете прочел, что ему исполнилось восемьдесят.

Где-то во второй половине 1960-х в мои руки попала его книжка «Шпион, который пришел с холода». Обстоятельств не помню, то ли кто-то из западных стажеров-аспирантов оставил, то ли какой-нибудь мой приятель, подобным же образом ее получивший, принес. В мягкой обложке, карманное издание. «Зе Спай ху Кейм ин фром зе Колд». Между прочим, там герой тоже из освещенной электричеством Европы въезжает в мрак соцлагеря.

Тогда по-английски тараторить, как сейчас, не умели. Читать те, кто к этому был так ли сяк предрасположен – малый процент, – почитывали, даже пункт такой во всех официальных анкетах имелся: знание иностранных языков (свободно говорю, понимаю, читаю со словарем – нужное подчеркнуть). За границу ездил контингент, проваренный в чистках как соль, по словам поэта, и хоккеисты – плюс Евтушенко с Вознесенским. У Хрущева и Брежнева был какой-то умопомрачительный переводчик Суходрев, у начальников пониже рангом суходревы похуже. Первым русским, который непринужденно пользовался английским языком, в моей практике оказался нападающий сборной СССР по канадскому хоккею (так он тогда еще назывался): мы, случайно познакомившись, спустились в метро (так тогда еще ездили звезды), подошел поезд, и он, галантно пропуская меня вперед, произнес: «Плиз».

Я открыл книжку и, понятно, пока не дочитал, не закрыл. Это было про лубяночный воздух нашей повседневности, слежку, похищения, убийство, про заплечных дел мастеров, только перенесенное в ту, закордонную реальность, – где действующие лица приобретают законченность наподобие персонажей комедии-дель-арте. Ян-Флеминг-наоборот: агент не с правом на убийство и предательство, а с вынужденным согласием на то, чтобы быть убитым и преданным. Самому, тем, кто его окружает, своим близким. Собственно говоря, всем нам – потому что у героя, которого Ле Карре любит, есть сердце и совесть и по этой причине он находится под прицелом доведенной до абсолюта человеческой бессердечности и бессовестности. «Свои» предают и отдают его на уничтожение ровно так, как те, против кого они посылают его бороться.