«Еврейское слово»: колонки

После смерти Ахматовой ее архив стал предметом судебного разбирательства. По завещанию он отходил Гумилеву, но по факту находился в руках дочери последнего мужа поэтессы. Обстоятельства сложились так, что я оказался если не главным, то одним из главных свидетелей. Свидетельствовал, естественно, в пользу Гумилева. Общие знакомые предупредили меня, что он идейный и практический антисемит, плюс терпеть меня не может по личным мотивам. Мне это было в высшей степени безразлично: помимо житейско-юридического казуса, он был для меня прохожий на улице. Однако в те несколько встреч, которые между нами состоялись, я к нему присматривался как к этакому экзотическому зверю.

Известность пришла к нему в последнее десятилетие жизни. Назвать это признанием никак нельзя – то, что подхватывается массами, имеет другую природу: во-первых, это должно быть что-то простое, доходчивое вроде лозунга, во-вторых, увлекательное вроде книг Коэльо. А подхватили то, что предложил им Гумилев, массы с энтузиазмом. Предложил он пассионарную теорию этногенеза. Если перевести на общепринятый язык, это значит, что в том или другом народе в то или другое время возрастает число граждан, которыми овладевает страстное стремление к той или другой цели, доводящее до неистовства и жертвенности. Каким народом в какое время и к какой цели, объяснить можно только задним числом: например, русским, в 1917 году, к революции. Но, стало быть, можно и попробовать предсказать. Если не сбудется, кто взыщет? Главное, что это называется пассионарность. Пассионарность и комплиментарность – две главные находки Гумилева. Если два народа живут добрососедски, это положительная комплиментарность, повоевывают – отрицательная. Теперь представьте себе: вы говорите собеседнику «народом овладевает страстность» или «эти народы дружественны», он вас не слушает. А «пассионарность», «комплиментарность» – вы интеллигент, интеллектуал, вы на переднем крае общественной мысли.

Похоже на подделку, фокус, вымысел. Но теория и теория, бог с ней. Однако стоит начать распоряжаться судьбами народов, теоретизировать, подгонять под результат, в итоге обязательно выскочит какая-нибудь бяка. Тот придется по вкусу, другой не по вкусу. Народы – раздражают. Азербайджанцы – русских, арабы друг друга, американцы – полмира. Больше всех евреи, они – почти всех. Но одно дело, когда обыкновенно, от века, по привычке, а другое – на основе пассионарности этногенеза. Одно дело – всех, а другое – теоретика. Впрочем, мне нравится объяснение моей жены: он так был озлоблен против матери, а она была такая ярая анти-антисемитка, что пришлось ему ненавидеть евреев.

3–9 декабря

Есть два полярных подхода к осмыслению происходящего. Один – вглядеться, вылущить первичное умозаключение, нанизать на него подтверждения в виде еще каких-то фактов, при этом, как правило, бессознательно отбрасывая такие, которые на него не работают. Второй – когда ни в какую концепцию факты не выстраиваются, а наезжают кучей, на первый взгляд бессвязно, но все живые, и в конце концов сами собой складываются в пазл. В картину, часто не цельную и не общую, но совершенно удовлетворительную. Потому что яркую, подлинную, не претендующую на формулировки, не нуждающуюся ни в выводах, ни в предварительной установке. Случается это много реже первого. Я безусловный сторонник второго. Недавно в очередной раз оценил.

Начну аж с середины 1950-х. Я был студент, на нашем курсе учились ребята из стран «народной демократии» – то есть советского блока. Парадокс: эпитет, да еще такой мощный, как «народный», вроде бы должен усиливать слово, к которому приставлен, а нет, выпускает из него весь воздух. «Демократия» – она всё уже и значит, что должна значить, а «народная» – ясное дело, что картон дают жевать. С несколькими из народных демократов я приятельствовал, в частности, с двумя венграми. Один был очень симпатичный, обаятельный, мягкий, другой – ощетинившийся, грубый, и внешности бандитской. Оба – Яноши. Второй любил рассказывать необщепринятые вещи, например, как он в своем городке любил ходить в кабак слушать цыгана-скрипача. Тот, по его словам, играл так, что «проведет смычком – как по моему хребту проведет», и другие употреблял слова, более откровенные. Потом случилась венгерская революция, меня и весь наш круг перевернувшая (поэтому чешские дела через 12 лет были для нас уже римейком), Яноши ходили с почерневшими лицами. На несколько дней куда-то исчезали, потом более милый пропал, а этот остался, но перестал с кем бы то ни было разговаривать.