«Еврейское слово»: колонки

В молодости мы, стихийно сложившееся сообщество просто знакомых между собой индивидуумов, более близких, менее, совсем отдаленных, довольно, замечу, обширное, не обращали внимания ни на то, какого кто социального происхождения, ни какого национального. Если это и оседало в сознании, то где-то заодно с местом, откуда человек приехал, где родился. Мать Горбаневской была женщиной суровой, неразговорчивой, про отца известно, что погиб на фронте, но еще до того ушел из семьи, дочь его не знала. Что он был еврей, прошел слух много позже, да и прошел как-то бессмысленно, не оставив следа, взялся непонятно откуда. Да и зачем было знать, еврейка ли ты и подлежишь ли поэтому антисемитизму, если тебе, как и остальной горстке протестовавших в тот августовский день, обычные прохожие кричали «это все жиды!». Дословно подтверждая любимую Горбаневской Цветаеву.

Мой давний-давний друг поэт Дмитрий Бобышев напомнил мне, как в мае какого-то доисторического года мы с ним встретились на Петроградской стороне и вспомнили, что сегодня день Наташиного рожденья. Понятное дело, глотнули за нее горячительного, пошли на почту и дали телеграмму ПОЙ ФИЛОМЕЛА / ПЕВЧЕЕ ДЕЛО / НЕ ПРОМЕНЯЕМ / ПЬЕМ ВСПОМИНАЕМ / БОБЫШЕВ НАЙМАН. Филомела – страдалица из древнего мифа, насильник вырезал ей язык, и она превратилась в птичку, махонькую, незаметную, но издающую прекрасные трели: соловей по-гречески.

17–23 декабря

Когда на книге написано «Рассказы», это в подавляющем большинстве случаев означает собрание художественных произведений в повествовательной манере, написанных для чтения. Это не совсем то, что мы вкладываем в понятие рассказа, когда говорим про истории, услышанные непосредственно от человека, случайного соседа в электричке или давно не виденного приятеля. Рассказы в первоначальном своем значении подразумевают обязательное присутствие живого рассказчика, которому чем-то удалось нас заинтересовать, может быть, еще до того, как мы его услышали, может быть, необычностью речи, может быть, наконец, содержанием. Мы ему сочувствуем или испытываем неприязнь, в любом случае у нас уже есть к нему свое отношение. Рассказы книжные предполагают, напротив, уединение, встречу с текстом один на один, определенную придирчивость к словарю, синтаксису, к стилю. Это в первую очередь литературный жанр. У нас есть о нем предварительное представление: то, что мы читаем, независимо от нас занимает место между прочитанным прежде, историями из «Декамерона», толстовской «Смертью Ивана Ильича», «Дублинцами» Джойса и сотнями других. Они рассказаны прекрасно, они несравненны, но их рассказчика мы предпочитаем называть автором, они шедевры прозы.

Однако среди них встречаются – нечасто – такие, в которых напечатанность и устность сливаются. У замечательного американского писателя Шервуда Андерсона есть книга, название которой можно перевести как «Рассказ рассказчика рассказов» (принятый для печати перевод – «История рассказчика»). Это название объясняет то, что я имею в виду. Сведенные в сборник истории, которые Андерсон рассказывает, читатель ощущает не как читаемые в книге, а как слышимые от него в момент рассказывания. Но его рассказ о том, как так случилось, что он стал рассказчиком, особый, это отчет, он напечатан, сброшюрован, он принципиально подает себя как книгу. Стало быть, и те – книга, но в таком случае, стало быть, и у этого – разговорная, голосовая природа.

В очередной раз я наведался к книжной полке серии «Проза еврейской жизни» в поисках новинок и наткнулся на книгу рассказов Сола Беллоу, вышедшую несколько лет назад, но прежде по какой-то причине ускользавшую от взгляда, «Серебряное блюдо». У меня не было сомнений, что, придя домой, первой открою ее, пусть три из четырех напечатанных в ней вещей уже читал раньше в другом издании. Вернее, именно потому, что уже читал и наперед знаю, какое удовольствие будет мне приносить чтение. Так оно и произошло, но на этот раз я без всякого с моей стороны желания и усилия, без даже воображения оказался наблюдающим за происходившей при этом сценой. Первым в комнате, где я читал, появился Сол Беллоу и с ходу стал рассказывать. Мне – как старому знакомому и преданному, как он правильно предполагал, поклоннику, то есть обыденно, без старания и ухищрений. Почти мгновенно я обнаружил, что хотя голос – его, но слова – русские, и конкретно Ларисы Беспаловой, его переводчицы. Беспалова первоклассный переводчик, что означает, что она не только никогда не позволит себе выразиться неточно, но и не польстится на замену точности яркостью, какое бы это ни принесло ей признание у читателя. Так что нас стало трое.