«Еврейское слово»: колонки

Реакцию отца на несчастную конфету можно было счесть неадекватно резкой, наказание неадекватно суровым. Общее огорчение, тоже, как я вижу сейчас, неадекватным. Почему, собственно, эта история и засела в памяти. Я со своими детьми в похожих случаях так не поступал. При этом считаю, что отец повел себя совершенно правильно. Дело было не в преступлении воровства, а в преступлении неправды. Тяжесть поступка ложится на совесть, его вес говорит сам за себя. Легкость лжи не оставляет следа и по этой причине не препятствует врать дальше.

Эта колонка, посвященная телевизионному показу фильма «Катынь», уже стояла в номере, когда пришло известие о смоленской авиакатастрофе. Я подумал переписать ее, а потом увидел, что гибель поляков, еще раз спровоцированная Катынью, туго связана именно с тем, что в колонке написано. Мы в России не умеем покончить с прошлым раз навсегда. Оно у нас никуда не девается. Мы не выбрасываем выношенных ватников, «потому что привыкли». Не можем сказать себе и всем: Сталин истреблял людей миллионами, армиями, народами. Не можем назвать Катынь преступлением России перед Польшей. Эта история будет тянуться и тянуться, делегации по разным случаям летать «для смягчения напряженности» – до тех пор, пока не переведутся умники, которым не под силу назвать вещь ее именем.

4–10 мая

65 лет – годовщина не круглая, выглядит, если не притворяться, довольно невыразительно. Но именно в этой неубедительности содержится несомнительная достоверность. Даты круглые – 100 лет, даже 50 – своей торжественностью отделяют от нас отмечаемое событие, переводят его в план отчасти сказочный. Помню, в 1970-м на столетие Ленина люди не вполне отдавали себе отчет, рождался этот Ленин когда-нибудь на самом деле или только существует дата его рождения: факт столетия был внушительней факта Ленина. Для меня день 9 мая 1945 года один из самых ясных в памяти, своего рода ориентир времени, начало отсчета, если угодно.

Мы жили тогда в Свердловске, в эвакуации. Отец работал на артиллерийском заводе, целиком перевезенном в начале войны из Ленинграда на Урал и здесь из машиностроительного полугражданского быстро перепрофилированном в только военный. Всем известно, какого напряжения сил стоило прожить эти четыре года. Упоминаю я об этом, лишь чтобы объяснить, почему утром 9 мая, когда объявили Победу, я, третьеклассник, был послан в детский сад, куда ходил мой младший брат, узнать, являться ему сегодня или сад будет закрыт. Голод 1941–1942 годов сменился к 1943-му ровным подголадыванием. День был будний, и дневной детсадовский рацион являлся слишком большой ценностью, чтобы кому-нибудь, в частности моим родителям, пришло в голову по своей воле лишаться его.

Я вышел на улицу, в ярко солнечный, хотя и холодный день. Идти было три квартала, по глубокой вязкой грязи – за день земля оттаивала, за ночь снова замерзала, но уже не по-зимнему. Я оказался одним из всего двух пешеходов: я и пьяный мужичок навстречу, больше никого. Чавкая сапогами (на моих были еще галоши), мы приблизились друг к другу, он меня обнял и несколько раз поцеловал. Ответно и я его. Он сказал, с силой, с чувством, почти навзрыд: «Война кончилась!» – и несколько раз повторил. И я сказал: да, кончилась, по радио объявили. Я чувствовал собственное волнение и плюс к этому хотел соответствовать его состоянию. Он взял меня за плечо, немного отстранил, поглядел в лицо и спросил: «Ты по национальности кто?» Я ответил, еврей. Тогда это не значило для меня того, что сейчас, не обросло никаким опытом, знанием, обдумыванием, болезненностью, преодолением болезненности. Я сказал еврей, как сказал бы – мальчик или школьник.

Он тяжело вздохнул и проговорил: «Евреи не воевали». Огорченно, сочувственно, не переменив расположения ко мне. Опять-таки это не произвело на меня впечатления, какое произвело бы сейчас. Я просто понял, что он ошибся – что ему неизвестно то, что, например, знаю я. Я сказал: что вы! У меня два дяди, один капитан, другой сержант, они всю войну на фронте. А еще один, двоюродный, убит. Пал смертью храбрых (я помнил эту фразу). «Не воевали», – подтвердил он печально свое заявление, погладил меня по шапке, пошагал дальше.