Европа-45. Европа-Запад

Юджин не стал расспрашивать коменданта. Полиция никогда ничего не знает, будь она обычной или военной — это не имеет значения. Лучше всего делать все самому. Он стал прогуливаться по городку, бродил по узким уличкам. Как бы от нечего делать расспрашивал прохожих, кто живет там, а кто вон там... За информацию платил (американцы платят за все, поэтому для них не существует вещей недоступных в этом мире). Мужчинам протягивал сигаретку «Честерфильд», женщин и детей угощал шоколадом, которым были набиты его карманы. И уже полчаса спустя знал все, что ему нужно было знать: где живет полковник, когда он выезжает из дому, когда возвращается, какая у него машина и какой шофер.

Можно было и увидеть своего подопечного: в этот час он допивал утренний чай перед тем, как куда-то отправиться по делам.

Юджин подъехал к дому как раз тогда, когда оттуда вышел человек в мундире английского офицера с красными петлицами генерального штаба, с тремя золотыми коронами на погонах, выпуклыми, новенькими коронами, весело сверкающими в лучах горного солнца.

Одного взгляда было достаточно, чтобы узнать полковника. Все повторялось. Карусель жизни продолжала бешено кружить Юджина. С этим полковником он встречался, когда тот был не полковником, а майором. И Юджин в ту пору был еще не лейтенантом, а сержантом, а точнее — партизаном, а сей «полковник» — просто шпионом и негодяем. Это был Норман Роупер, убийца Дорис и Клифтона. Это дело его рук — дырка, которую Юджин до сих пор ощущал в своей груди. Ловкач. Рьяный служака. Не чересчур ли рьяный и ретивый?

Юджин не знал о случае на римском аэродроме Чампино. Он и вообразить не мог, что его друг Михаил Скиба уже сталкивался с Роупером. И он поступил точно так же, как поступил Скиба: не задумываясь, схватился за пистолет, загнал патрон в патронник, прицелился и выстрелил...

Ах, проклятая рука! Проклятый глаз! Проклятое сердце!

Он промахнулся.

Роупер не стал убегать, не сел в машину, ждавшую его с заведенным мотором, он молниеносно повернулся и скрылся в доме. Хлопнул дверью, и дверь закрылась надежно и плотно. Юджин сгоряча пальнул еще дважды в нее, но это было уже бесполезно. Он подбежал к двери, рванул, ударил ногой раз, другой — дом безмолвствовал. Английский сержант сидящий в машине полковника, почел за лучшее исчезнуть. Юджин обошел дом — дверь была только одна. Он стал ждать. Решил, что не отойдет от двери, пока не появится Роупер. Должен же он когда-нибудь выйти!

Так он простоял до вечера. Вечером приехал на «додже» тот самый американский комендант, с которым он утром разговаривал, приехал не один, а в сопровождении порядочного эскорта военной полиции и «снял» Юджина с его добровольного поста.

В штабе ему разъяснили, что он не совсем верно расшифровал слова своего полковника: следить за британским офицером вовсе не означало стрелять в него из пистолета при первой же встрече.

— Но ведь это шпион! — воскликнул Юджин.— Он чуть не убил меня. Он убил моих друзей по партизанскому отряду. Это бандит!

Офицеры слушали его и улыбались. Они, столь молодые и корректные, никак не могли взять в толк, как это можно ни с того ни с сего стрелять в союзнического офицера да еще кричать при этом, что он бандит или шпион... Если он офицер, и к тому же офицер высокого ранга, и если ему доверили важное дело, выходит, он и прежде был офицером, и тогда ему доверяли какое-нибудь дело, как каждому из них... И если он во время выполнения своего долга вынужден был где-то там стрелять — что ж поделаешь! Незачем было попадать под его пули — вот и все!

Но разве мог понять такие вещи этот новоиспеченный лейтенант, этот выскочка, вчерашний сержант Вернер? И разве таким людям можно доверять столь сложную и деликатную работу, как распутывание тончайших нитей минувшей войны? Его фермерские руки годятся только для грубой, черной работы. Его место в полиции — и больше нигде!

И Юджина послали на Рейн, где в рамках миссии «Пейпер-Клипс» нужно было проводить акции, весьма близкие к полицейским.

СВИДЕТЕЛЬ ОБВИНЕНИЯ

Это уже граничило с проявлением массового психоза. Бежали все. И те, кому действительно грозила опасность, и те, кто мог безнаказанно пересидеть дома. Всех охватило немыслимое беспокойство, испуг и нетерпение перелетных птиц. Лететь! Лететь! Лететь! Куда? К теплу, к теплу! В Испанию, в Южную Америку, на острова Тихого океана, к черту в зубы, лишь бы только избежать рук правосудия. В то время как вся Европа жила словом «репатриация», дышала одним желанием — возвратиться на родину, когда миллионы людей, насильно угнанные фашистами из родных мест, теперь торопились вернуться домой, они — те, что совсем еще недавно кричали о «новом порядке» в Европе, кто молился на Гитлера, верил каждому слову Геббельса, восхвалял несуществующую солдатскую доблесть Германа Геринга, знали нынче только одно-единственное слово «экспатриация», что означало: бегство, позорное, трусливое, жалкое бегство от собственной земли, от собственной родины.