Европа-45. Европа-Запад

Его доводы никто не принял во внимание. Пришли два британских сержанта, здоровенных молодых парня, молчаливых, как все среднего ранга англичане, сказали Гйотлю, что он арестован, что не имеет права выходить из дому, и предупредили, что малейшая попытка к бегству автоматически повлечет за собой его смерть.

Арестовали и всех тех, кто сунулся в ту первую ночь в «школу» доктора Хагена-Гйотля. Захватили бы, конечно, и ожидающий в горах самолет, если б знали о нем, захватили б и еще кое-что, но доктор Гйотль молчал, а сержанты не интересовались ничем, кроме его собственной персоны.

Прошло несколько тревожных, полных напряженного выжидания дней. Доктор Гйотль опасался, что никто не узнает о его аресте и что те, для кого он держал наготове самолет, придут к нему и угодят в мышеловку. Это была бы наибольшая бессмыслица, чего никак нельзя было допустить. Однако, хотя в своем положении он ничего не мог предпринять, кто-то из ночных посетителей, очевидно, пронюхал о готовящейся западне и вовремя ускользнул из рук неповоротливых британских сержантов. А ускользнув, дал знать кому следовало. Ночные визиты в школу доктора Хагена прекратились, теперь ему оставалось беспокоиться только о самом себе. Это оказалось делом весьма нелегким. Пока он думал о других — чувствовал себя увереннее; пока гордился беглецами и в душе восхищался собственным мужеством, все шло как нельзя лучше. Теперь им постепенно овладевало отчаяние. Вначале это было просто равнодушие. Он не удивился этому чувству, зная, что это нормальное психическое состояние людей, которых внезапно выключили из активной деятельности. Но за равнодушием пришло другое, пришло разочарование, пришло отчаяние. Пожалуй, только он один поверил в то, что после войны их сопротивление не прекратится, что истинные национал-социалисты сойдут с арены только для того, чтобы вскоре вернуться. Теперь пришли другие мысли: а что, если все они бегут вовсе не для того, чтобы возвратиться назад, а бегут, просто спасая свою шкуру? А Бормана, для которого он держит самолет в горах, быть может, давно уже нет в живых? И он, Гйотль, как последний идиот, сидел здесь, пока его схватили!

У него теперь в избытке было свободное время для раздумий, и чем больше он думал, тем горше становилось у него на душе. Германия представлялась ему огромнейшей пустыней, где не осталось ни одного человека мало-мальски достойного доверия. Все пошло прахом. Фюрер покончил с собой не потому, что не выдержал нервного напряжения и поручил продолжать свое дело твердокаменному Борману, а скорее всего потому, что разуверился во всем. Человек бессилен. Он ничего не может сделать. Как ни пыжься — все втуне... Все возвращается в первозданное, определяемое природой, а возможно, даже богом — если он действительно существует — состояние. Все возвращается в прежнее положение, как телефонный диск — к цифре ноль. Сколько ни крути, все равно будет ноль. Так и вся жизнь. Хотя и больше цифр на текущем счету твоей жизни, но в конце ее одинаково все пропадет, все исчезнет. Будет ноль — черный кружок, мрачный, как петля, и безнадежный, как могила.

Хуже всего то, что его даже ни о чем не спрашивали. Сержанты приносили ему еду — обычный солдатский паек, не препятствовали ему принимать ванну (только один из них непременно торчал в комнате, чтобы доктор Гйотль, упаси бог, не утонул), разрешали бриться (хотя бритву у него отобрали и принесли электрическую, зарезаться которой было невозможно). Но никто ни о чем не спрашивал, будто все о нем было известно и его просто держат как подсудимого, ждали, пока соберется трибунал.

Он даже допускал возможность, что его могут опознать, докажут, что он — доктор Гйотль, оберштурмбанфюрер СС, замешанный в темных делах гестапо. Но так или иначе, должны же они спрашивать его о чем-нибудь! Хотя бы о том, что он делал у Гейдриха и Кальтенбруннера и как очутился здесь, в горах.

А в горах ждал самолет. Маленький, однокрылый самолет, на котором должен был полететь некий человек; о существовании этого человека ничего более не знала Европа. Полетел ли он? Выполнил ли последнюю свою миссию доктор Гйотль, уже находясь под арестом?

Конечно, можно было бы скрыться с успехом, если б он не ждал никого из Германии и рискнул использовать самолет для себя. Тогда не было бы этих назойливых сержантов, бессмысленного ожидания и мрачных мыслей, упирающихся в отчаяние.

Когда в комнату Гйотля вошел английский полковник, арестованный улыбнулся с облегчением: как бы там ни было, а это уже какая-то перемена в его положении. Уже не будет безысходного отчаяния, гнетущего ожидания, не будет самого худшего — неизвестности.

Когда же он всмотрелся в лицо полковника, то всплеснул руками от радости:

— Господин Швенд!

— Ошибаетесь,— сухо сказал полковник, делая знак сержанту, чтобы тот оставил их.

— Господин оберштурмбанфюрер Вендинг! — не растерялся Гйотль.

— Ошибаетесь! — столь же спокойно и бесстрастно ответил полковник.

— Тогда ради всего святого объясните, что это значит? — простонал Гйотль.