Европа и душа Востока. Взгляд немца на русскую цивилизацию

Реформаторы поставили человека непосредственно пред лицом Божиим. Они опаснейшим образом сузили расстояние между человеком и Богом, устранив промежуточные звенья в виде священства. Вследствие этого понятие Бога утратило ту присущую только Ему высоту, которая позволяла Ему господствовать над широкими сферами человеческой деятельности. Чем ниже понятие о Боге, тем меньше круг, на который распространяется Его влияние. Чем выше оно, тем разнообразнее элементы, которые оно может включить в себя. Приближенность Бога к земле делает все меньшей сферу Его господства. Чем выше Он от земли, тем для большего числа самых разнообразных людей Он может быть общим Богом. От широты христианского понятия Бога неотделима Его высота.

Христианство – это религия чистейшего изначального доверия (Мф. 6, 25–34). Уже по одному по этому она не подходит людям изначального страха. Бог реформаторов – это уже не милостивый, вызывающий доверие Бог, а Бог с гневными чертами религии страха. Это тоже ускорило отход в безбожие. Там, где Бог является источником любви и доверия, человеческая потребность в Боге вырастает до бесконечности. Там, где Он внушает страх, человек стремится избавиться от Него. Любящего Отца никто не хочет потерять; строгого, сурового Владыку всем хотелось бы устранить. Прометеевский человек со своим изначальным страхом как доминантой жизни мастерски сумел разделить мрачного Бога реформаторов на рациональные величины и тем самым избавиться как от страха перед Ним, так и от Него самого.

Реформация, которая поначалу казалась вопросом чисто церковным, была прорывом нового мироощущения в самую важную по тогдашним меркам сферу жизни – в религию. Под видом догматических споров в мир пробивал себе дорогу новый эонический архетип. Новый человек по сути своей не христианский. Как представителя культуры середины его тянет от мира горнего в мир земной. Как человек изначального страха он противится христианскому доверию к Богу. Как человек предметный он пренебрегает заботой о спасении души. Как человек «точечного» чувства он не способен на любовь к ближнему. Как человек дела он не знает истинной цены средоточию духа и в своем высокомерии отвергает учение о первородном грехе – христианскую мысль Ветхого Завета. Ему гораздо ближе подлинно еврейская расовая гордыня Ездры[270], учение о «священном семени»; первородному греху он противопоставляет первородное благородство, а метафизике чувства вины – метафизику высокомерия. Никогда прежде христианство, даже в первые века своего существования, не попадало в столь неблагоприятные условия, как в прометеевскую эпоху. Никогда Церкви не приходилось так отчаянно противостоять мирским силам; никогда ее не хулили так, как за это противостояние. Но, даже подвергаясь этому эпохальному глумлению, она сохранила свое учение, спасая его для будущего. Только ее одну можно будет поблагодарить за то, что грядущие поколения не окажутся совершенно беспомощны, когда в них загорится искра религиозной потребности.

В противоположность прометеевскому человеку русский носит в себе христианские добродетели как постоянные национальные черты. Не будет преувеличением говорить о врожденном христианстве русской, а может быть, даже и славянской души.

Русские были христианами до того, как приняли христианство. Они были христианами без Христа. Поэтому на русской почве христианское учение привилось без сопротивления и распространялось без размахивания мечом, как если бы его там ждали. Именно духу Нового, а не Ветхого Завета русский человек был открыт самым идеальным образом. Из Ветхого Завета русскому чувству вины отвечало лишь учение о первородном грехе, а русской потребности в спасении – мессианские обетования. Как человек культуры конца русский религиозен и восприимчив к надмирному. Как человек изначального доверия он смиренен и отдается на волю Господню. Как для человека вселенского чувства для него естественна готовность к прощению. В своем стремлении пострадать он может переживать страсти распятого Господа. В своей мессианской жизненной установке он самозабвенно следует апостольскому наставлению о созидании Царства Божия. Как отличается истинно русская терпеливость от показной терпимости европейца, который проявляет ее в религиозных вопросах не из великодушия, а из нерелигиозности! Его ничего не возмущает, поскольку он уже ни к чему не причастен. А вот если заденут его жизненный нерв – денежные дела – этот противоречивый и властный человеческий тип становится нетерпимым до грубости.