Европа изобретает цыган. История увлечения и презрения

Легенды, рассказываемые в хрониках в те времена, когда «еще почти не различали притчу и правду»[56], представляли собой первые попытки дать приемлемое объяснение кочевому образу жизни, который в таком виде у собственного народа в обиходе отсутствовал. Особой убедительностью обладали аналогии к библейским сюжетам – или к тому, что считалось библейскими сюжетами в народных представлениях. Помимо всего прочего они обладали тем неоценимым преимуществом, что их знали все вокруг. Андреас Регенсбургский, как и прочие летописцы, сплетает воедино совершенно противоречивые утверждения. Вплоть до начала XX в. в ходу были рассказы, будто цыганский народ «переселился со своей родины; и это он сделал в знак и в память бегства Господа в Египет, бежавшего долой с глаз Ирода, искавшего его, чтобы убить»[57]. Это сокращенная версия легенды и крайне простое imitatio Christi[58]: вариант детский в самом прямом, истинном смысле этого слова, когда верующие подражают эпизоду из раннего детства Христа, но все же идея неплохая, если странствовать в семейном кругу. Отшельничество в пустыне, то есть образ жизни иеремитов[59], или мученичество были дальнейшими возможностями, впрочем, для кочевников они были не столь приемлемы. Победила версия о том, что Господь «поверг их в несчастье»[60], поскольку они отказали Святому семейству в приюте во время его бегства в Египет. Аналогия между их образом жизни в наказание за греховный проступок и судьбой Святого семейства очевидна – и одновременно это предостережение оседлым, чтобы не совершали подобного греха. Легенды, подобные этой, продолжают жить в народном сознании, непрерывно меняясь. Достаточно будет одного далекоидущего примера. На недатированной французской лубочной картинке конца XIX – начала XX в. из серии «Imagerie Pellerin» с подписью: «Les Cinq Sous Des Bohemiens»[61] изображено Святое семейство, спасающееся бегством от солдат Ирода. Какой-то «боэмьен» (т. е. цыган), босой подобно Иосифу и Марии, прячет младенца Иисуса в мешке для подаяния и обманным путем спасает его. С тех пор Господь в награду разрешает цыганам красть по пять су в день. За это по велению Господа их не станут призывать к ответу[62]. Незатейливая легенда создает в среде бедности некое особое оперативное пространство, в котором мораль и закон в принципе имеются, но действие их приостановлено. С легендами из других хроник, где упоминается обязательная милостыня, все обстоит точно так же.

Эти легенды с самого начала накрепко привязывают цыган к кочевому образу жизни. Если они появляются лишь на краткое время, а затем уходят прочь, всякая попытка индивидуализированного описания становится невозможной. Вместо этого на передний план выдвигаются грубые типизирующие признаки, которые призваны облегчить и ускорить узнавание этого вырванного из действительности и из времени коллектива. «Легендарность» их жизни становится сама собой разумеющейся. Рядом с Агасфером, «Вечным Жидом», встает лишенный избавления, обреченный на вечные скитания цыган[63]. С этим его образом напрямую связаны истории об отказе дать приют Святому семейству и искуплении бездомностью, а также легенды о гвоздях для распятия Иисуса, которые выковали злые цыгане, как и легенды о том, что они – потомки братоубийцы Каина[64]. Романтизирующее народное сознание находит и выдумывает в XIX в. дальнейшие сказки и легенды, которые передают самую прискорбную картину жизни роковых странников. В сущности, легко объясняется причина, по которой цыгане странствуют повсюду, латая дырявые котлы. Но коренящаяся в народном сознании легенда о ковке гвоздей для распятия, напоминающая нам о том, что «целый цех приговорен был к лишению покоя»[65], относит эту очевидно презираемую деятельность к уровню невыносимых работ, которые выполняют люди, находящиеся на низшей ступени общества.

Возможность позитивной оценки крылась в религиозном толковании человеческой жизни как земного паломничества после изгнания из рая. С этой точки зрения все «люди… в большей или меньшей степени цыгане»[66]. Когда английский поэт Джон Баньян (1628–1688) формулирует эту базовую религиозную мысль о бренности земных стремлений в своей книге «Путь пилигрима» (1678), начинают подозревать, что его предки – цыгане и бродяги.

Приукрашивание библейской истории с помощью легенд христианам нравилось со времен поздней Античности, и наиболее популярным было как раз бегство в Египет, которое наполнилось новым смыслом в эпоху феодального произвола – ранняя форма историй об исключительных людях, человеческие и слишком человеческие черты которых привлекали особый интерес. Наряду с этим хроники доносят до нас особую разновидность рассказов о происхождении, напоминающую сюжетные, занимательные эпические сказания шпильманов. Начнем с упрощенного варианта в формулировке Лодовико Антонио Муратори (1672–1750), основоположника итальянской историографии, которую он дает в «Rerum Italicarum Scriptores» (1730):