Европа нового времени (XVII—ХVIII века)

Связь может быть явной и неявной, прямой и косвенной, полемически заостренной или (вольно или невольно) глубоко скрытой. Однако в любом случае связь существует и касается жизненно важных проблем социальной и духовной истории.

Просвещение само остро ощущало свое особое место в историческом процессе, в определении человечеством своего отношения к прошлому и в ориентации на будущее. На излете самой эпохи была дана ее итоговая оценка таким авторитетным автором, как И. Кант. «Просвещение — это выход человека из состояния своего несовершеннолетия, в котором он находится по собственной вине. Несовершеннолетие есть неспособность пользоваться своим рассудком без руководства со стороны кого-то другого. Несовершеннолетие по собственной вине — это такое, причина которого заключается не в недостатке рассудка, а в недостатке решимости и мужества пользоваться им без руководства со стороны кого-то другого. Saperu aude! — имей мужество пользоваться собственным умом! — таков, следовательно, девиз Просвещения»[115].

Цитированная только что статья «Ответ на вопрос: что такое Просвещение?», датируемая 1784 г. и прямо примыкающая к другой кантовской работе, носящей не менее знаменательное название — «Идея всеобщей истории во всемирногражданском плане», сразу же вводит в наше рассмотрение коренные идеи и принципы эпохи, в то время, как многим казалось, еще процветавшей, но уже уходившей, уже осмысливавшейся критически во всем богатстве ее накопления и нереализованных замыслов. Добавим тут же, что, пожалуй, ни одна из важнейших эпох в европейской истории не пострадала столь решительно в последующей историографии, как Просвещение. Слишком много накопилось общих мест, трактующих «ограниченность просветительства», по-школярски бойко суммирующих то, что Просвещение «не поняло», «не смогло правильно интерпретировать».

И тут тоже необходимо проблемное замечание общего порядка, выявляющее особый смысл и особое место той итоговой самохарактеристики «века Просвещения», которая исходила от Канта. Просветителям нередко вменяют в вину, не всегда безосновательно, то, что их исторический оптимизм легко был способен трансформироваться в своего рода историческое самодовольство, в поклонение «линейной» схеме исторического процесса (и соответственно прогресса), причем на вершине этой восходящей линии обнаруживается не что иное, как «текущая действительность». К тому же законы этого наличного мира, признаваемого «лучшим из миров», то и дело подверстываются под умозрительно сконструированный канон если не достигнутого, то достигаемого сейчас, сию минуту путем последовательного осуществления неких «правильных» установления, просветителями же предложенных, у просветителей заимствованных, с просветителями согласованных.

Все так, и, говоря пока весьма кратко, примеров тому множество. Достаточно назвать и саму идею, и практику «просвещенного абсолютизма», когда наступление «золотого века» примо соотносится с конкретной фигурой того или иного монарха (Фридриха II, Екатерины II, Иосифа II и др.). Достаточно вспомнить пресловутую «рассудочность», вне которой иные просто не мыслят по сей день культуру, связанную с Просвещением. (Отсюда устойчивый историко-культурный стереотип, согласно которому Просвещение оказывается эпохой, не только не давшей творческого стимула, например изобразительным искусствам, но даже пагубно повлиявшей на их развитие.)

Но в то же время в таких общих характеристиках и приговорах нередко обнаруживается не столько историзм подхода к Просвещению, сколько некритическое следование его, Просвещения, наиболее уязвимым иллюзиям. Это с одной стороны.

С другой же — парадокс в оценках Просвещения состоит еще в том, что именно этой эпохе более, чем какой-либо иной, «не прощаются» иллюзии, свойственные историческому сознанию далеко не одного только этого времени. Если Вольтер и Дидро увидели возможность осуществления просветительского идеала в делах Екатерины II; если для того же Вольтера (на каком-то этапе), для Альгаротти и Канта деятельность Фридриха II позволяла отождествлять «век Просвещения» и «век Фридриха», то здесь очевидны издержки сознания эпохи, ее самооценок. Хотя, подчеркнем, менее всего в таких отождествлениях следует видеть проявление «льстивости» просветителей по отношению к сильным мира сего. Историософская концепция требовала появления механизмов, позволяющих концепцию эту реализовать, — и кажущиеся чрезмерными панегирики «философам на троне» практически оказываются формой активного действия, способом «подталкивания» истории, попыткой не только выявить такие механизмы, но деятельно сформировать их, повлиять на целенаправленность и интенсивность их функционирования.